тебя?
— Не меня, Эб.
— И… получилось?
— Нет. Они на нее набросились, но она и тогда уже была сильная. Она отбивалась, им здорово досталось, но их-то было двое, и без помощи третьего брата она бы не справилась. Они были в риге, дурачок услышал ее крики и прибежал на помощь. Он вмешался, Эб убежала, а эти два подонка так его отметелили, что он умер. После такого, понятное дело, мы оттуда уехали.
— А третья семья?
— Третья? Это были Кроу, мы жили у них на ферме. Тяжело было. Без насилия, как во второй семье, но и свободы никакой. Там был младенец. Мы не имели права к нему приближаться. Мать считала нас чем-то вроде собак. Когда Эб ударила Дэниела Кроу, ее посадили под замок на много-много дней. И она перестала говорить. Вообще. Я услышала ее голос, только когда мы от них сбежали. Она тогда уже познакомилась с Сэмом, мы исчезли и выжили только благодаря ему.
— Сэму?
— Да, золотоискателю.
Я вспомнил лысого Макферсона, в салуне которого мы останавливались и возле которого Эб буквально втоптала в грязь Джефферсона. Старик тогда рассказывал про золотоискателя, пуму и золотые шпоры.
Перл вскрикнула, и мы разом повернули к ней головы. Она забралась на торчащий из воды камень.
Я смотрел на Перл, на то, как она размахивает руками, стараясь удержать равновесие, а Дженни вдруг приблизила свое лицо к моему и поцеловала меня в губы. Очень нежно поцеловала, и я тоже ее поцеловал, глубоко и влажно, потому что мечтал об этом. Дженни погладила меня по лицу, и пальцы ее набрели на шрам. Я весь подобрался, но Дженни — она ничего, она просто провела по нему пальцем, по борозде на моей коже и сказала:
— Ты мне нравишься, Гарет.
Да, так она и сказала.
Потом подобрала юбки, поднялась и помахала Перл, чтобы она шла к нам. Крикнула, что пора домой.
* * *
Я с младенчества храню отметину в память о щипцах, которыми меня извлекли из материнского чрева. Шрам в шесть сантиметров от левого виска к щеке. Этот шрам изменил мою улыбку. Он повлиял на меня и во многом другом. Из-за него я выслушал немало тупых мерзких шуток, получил кучу столь же дружелюбных прозвищ и, подрастая, привык считать себя уродом. Отцу мой шрам не нравился. Случись ему остановить на мне взгляд за столом или когда я читал перед едой псалом, он брезгливо кривил губы. А я поначалу чувствовал себя неуверенно, читая псалмы, и запинался точно так же, как мой брат Итан. До чего же красноречиво смотрел на меня тогда отец. Маме шрам тоже очень не нравился, но у нее взгляд становился виноватым, как будто она была причиной моей беды. Заговорил я очень поздно. Но не потому, что чего-то не понимал, — меня пугало общение, сближение. Я всего боялся.
Мне было девять лет, когда один сезонный рабочий притащил мне щенка. Желто-рыжего, неведомой породы — а точнее, беспородного. Скорее всего, он был из едва прирученных диких псов. Игривый такой, явно готовый разбавить своей щенячьей дружбой беспросветность моего детства. Идея со щенком была потрясающей, но я до сих пор себя спрашиваю, почему вдруг отец такое допустил? Во всяком случае, я помню о своей радости — наверное, впервые настоящей и глубокой, — когда отец согласился, чтобы щенок был моим. Я с ним не расставался, всюду таскал за собой, учил чему только мог: чтобы помогал мне гнать кабанов на охоте, сторожил со мной дом, охранял меня, искал пропавшие вещи, уничтожал грызунов — страшно гордый, он иногда притаскивал окровавленную мышь, к ужасу сестренки. С этой собакой, рыжей, замечательной, лучшей на свете, жизнь открылась мне совершенно по-новому, словно ореховая скорлупка наконец разбилась. Страха во мне стало гораздо меньше. Когда рядом со мной был мой пес, я говорил, смеялся, даже задирался. Невозможно сказать, сколько раз, утыкаясь в его рыжую шерстку, я лечил обиду, горечь и боль от пинков и оплеух. Я позволял ему облизывать мне лицо, когда я плакал. Ему одному было плевать, есть у меня шрам или нет. Мы с ним оба были уродцами. Я назвал его Сахарок.
И вот однажды — у меня до сих пор сводит все внутри, стоит об этом вспомнить, — на Сахарка напала свора бродячих собак, полукойотов, и один из них был бешеным. Мне запретили подходить к Сахарку. Он сидел во дворе на привязи, я смотрел на него издали, и признаки не заставили себя ждать: он стал злобным и яростным, готов был загрызть любого, кто к нему приближался, пил и не мог напиться, из пасти шла пена. Глаза Сахарка остекленели, и он перестал нас узнавать. У него изменился голос, стал глухим и хриплым. От того, что мой Сахарок превращался в чудовище, у меня разрывалось сердце. Я понимал, что он обречен.
Еще через сутки за мной пришел отец. В руке он держал винтовку и сделал знак идти за ним. Я той ночью почти не сомкнул глаз. Занимался свет, мама в кухне уже принялась за работу. Итан, Нильс и Эстер еще спали. Я плелся за отцом следом, шагая еле-еле. И сегодня помню его твердую поступь, его тяжелый взгляд. Помню мокрую траву, она холодила щиколотки. Помню влажный запах земли, когда сапог отца грузно вдавливался в нее. Даже помню тонкие птичьи голоса. Птицы встречали зарю, слишком нежную, слишком розовую, слишком воздушную для меня — еле перебиравшего ногами, с опущенной головой. Глаза у меня опухли без сна, я чувствовал в них резь, меня начало подташнивать, когда я услышал злобное ворчание моего рыжего друга, оно звучало предательски. Мы подошли ближе, отец зарядил ружье. Потом он протянул его мне. «Твоя собака», — сказал он. Я понимал, почему я должен убить свою собаку, да, это я понимал. Нужно было положить конец страданиям Сахарка, смерть была актом милосердия, а не жестокости. Я понимал, но не мог. Убить самое близкое мне существо, чей запах успокаивал меня скорее, чем материнские руки. Испытание было мне не по силам. Я оказался малодушным. Отец уничижительно смотрел на меня — долго смотрел, чтобы его презрение проникло в каждую мою клеточку, — а потом вскинул карабин к плечу. Я закусил губу, чтобы не вскрикнуть. Сахарок оскалился в последний раз. Шерсть стояла дыбом, на загривке образовался бугор, как раз там, где я так часто трепал его и гладил. Отец выстрелил. Я зажал руками уши, чтобы защитить себя от оглушительного грохота. С силой зажмурился, чтобы слезы не
