насосам, блестевшим, как золотые доспехи.
– Что я могу вам предложить? – Девушка за стойкой казалась удивительно веселой для человека, которому приходится задавать этот вопрос по сто раз в день. Ее осенне-рыжие волосы были скручены в пучок, но несколько мятежных прядей высвободились и свисали у лица. Если бы она развязала волосы, она стала бы похожа на деву с картины кого-нибудь из прерафаэлитов. (Или, поскольку они творили в Викторианскую эпоху, милую кающуюся проститутку.)
– Пинту «Гиннесса», будьте добры.
Я предпочел бы виски, но, пожалуй, для него было слишком рано.
– Мне то же самое.
Мы чокнулись стаканами. Стаут был великолепно прохладным, послевкусие – долгим. Я уже научился наслаждаться этим рубиново-богатым напитком с горьковатыми нотками, одним из наименее странных напитков, на которые меня соблазнил Сантану. Он сам себе определил миссию – перепробовать все возможные сорта эля в этой стране – и сделал меня своим добровольным соучастником. Все новые сорта, которые мы пробовали, он заносил в маленькую черную тетрадь. «Хуки Биттер», «Олд Эмбер», «Харвест Пейл», «Вордингтон Уайт Шилд», «Олд Спеклд Хен» и мой любимый «Шипшеггерс». Однажды, заявил Сантану, когда ему надоест рассказывать об эволюции бенгальской культуры с семнадцатого по девятнадцатый век, он напишет книгу об антропологии пивоварения. «Культура пива и политика идентичности». Я согласился, что это достойный проект.
Сквозь большие окна я мог видеть тротуар, людей, совершавших вечернюю пробежку; матерей, толкающих коляски; покупателей с раздутыми пакетами из «Вейтроуз»[20]; студентов многочисленных колледжей, сбившихся в кучу возле Расселл-сквер; упакованных в костюмы и излучающих уверенность в себе сотрудников корпораций. Лондон, который я представлял себе как гигантский часовой механизм, вращаемый душами. Сантану. Барменшей с картины прерафаэлита. Порой даже мной. Каждое движение и взаимодействие было рябью за пределами нашего зрения.
Проверив телефон, Сантану сказал:
– Ева придет, но она может чуть опоздать. Сегодня, – добавил он, – нас пригласили к ней выпить.
Ева была его англо-японской приятельницей, работала в институте, организовывала мероприятия, конференции и фестивали, всегда носила узкие платья павлиньих расцветок.
– Бабушка присылает мне шелк из Осаки, – сказала она однажды. – Я никогда не покупаю одежду в этой стране. Англичане носят только бежевый.
Сантану прикончил остатки «Гиннесса».
– Еще по одной?
Я поспешил допить свою пинту.
– Нет, если только ты не хочешь, чтобы у меня заплетался язык.
Мы перешли дорогу и вышли на узкую садовую тропинку, ведущую на улицу, не видную глазу. Георгианские здания прижимались друг к другу ближе, их аккуратные окна и замысловатые карнизы нависали над тротуарами. Вскоре мы подошли к дому из красного кирпича с металлической вывеской над дверным проемом, на которой старомодным паучьим шрифтом было выведено: Дэвид Вильгельмайн, продавец книг восточных и африканских стран. Компания основана в 1893 году. Сантану заглянул в дверь.
– Приличная толпа. Надеюсь, пришли все, кого я пригласил.
Внутри обнаружились вырезанные ниши с книжными полками, доходившими до низкого потолка, четко распределенными по географическому признаку. По странам – Япония, Китай, Индия – и шире – Ближний Восток, Южная Азия, Африка. В передней части зала освободили место для столов, заставленных стаканами и бутылками с водой. Пока Сантану здоровался с людьми, я незаметно затерялся в толпе. У меня хорошо получалось быть незаметным, как стул в углу или растение в горшке. К тому же было бы странно чувствовать себя неловко в книжном магазине, где я всегда мог сделать вид, будто разглядываю книги, снимая их с полок и осторожно проводя пальцами по корешкам. Какое-то время я рассматривал деревянные китайские гравюры на стене, замысловатые фигуры на прохладной мятно-голубой бумаге. И исламскую каллиграфию Бихнам аль-Агзир, слова которой стали картинками.
Я стоял с краю и изучал лица, ни одно из которых не было мне знакомо или узнаваемо. Оглядываясь назад, я назвал бы шум, предшествовавший событию, интуитивным. Что-то, я не сомневался, должно было случиться. В уголке я заметил горшок с ароматным розмарином. Все мы знаем, что розмарин означает воспоминания. Молись, люби, помни.
Из моих рук выскользнула на пол книга стихотворений Кавафиса[21].
Эхо дней удовольствия.
Может быть, это было просто моим нервным ожиданием вечера.
Литературные чтения, которые сегодня здесь проходили, дважды в год организовывал «Азиатский дом» в Лондоне. Приглашенным куратором в этот раз был Сантану. Я держал в руке брошюру – на обложке была взрывная многоцветная композиция, включавшая в себя современное подобие мандалы, изящные цветочные узоры, фантастических зверей и что-то космическое. Я листал плотные, заляпанные чернилами страницы, искал свое имя, свой текст, обозначенный как «незавершенная работа». Выбранные в последнюю минуту, слова казались незнакомыми, будто их написал кто-то другой.
– Что бы ты выбрал? – спрашивал я у Сантану, внося свои предложения. Как научный сотрудник института, он предложил мне поучаствовать. Он был непритязателен.
– А чем из этого можно заполнить три страницы?
Вокруг меня собралась толпа, книжный магазин гудел от перешептываний. Белые лица, темные лица, мужчина в тюрбане, женщина с ярко-розовыми накрашенными губами, заметными с другого конца комнаты. Еще одна, в вышитом кафтане. Кто-то поспешно вошел в дверь, мое внимание привлек цвет подогнанного по фигуре пальто – облепихово-желтый. Ева. Вслед за ней вошла женщина, которую я иногда видел в институте. Она была одета скромнее – темно-синее пальто, маленький фетровый берет. Два знакомых лица среди незнакомых.
Вот когда я увидел его, одинокого юношу с золотыми волосами.
Может быть, из-за птиц.
Он стоял под красными бумажными ласточками, висевшими в углу, слегка покачиваясь, словно их касалась невидимая рука. Высокий и стройный, он был в узких джинсах и твидовом пальто, которое не снял в помещении. На его тонком, словно выгравированном лице отчетливо читалась скука.
Вскоре мы были готовы к мероприятию. Я вслед за другими писателями занял место. Люди метались туда-сюда, стараясь сесть поудачнее – задние ряды были заполнены, а передние оставались стоически пустыми. Сидевший через несколько стульев слева от меня Сантану произнес в микрофон:
– Добрый вечер всем… сначала важные вещи, потом вино.
Загрохотал смех.
Следующие полчаса были заполнены речами и чтениями – поэт из Тайваня, писатель из Гонконга, непальский художник, автор обложки. Вскоре я услышал свое имя – «наш сотрудник Королевского литературного фонда из Индии», название журнала, в котором я работал в Дели.
– Спасибо, Сантану.
Мой голос был мягким, слишком мягким. В следующий раз, подумал я, буду говорить громче. Я не хотел заставлять аудиторию прислушиваться. Пока я читал, в комнате воцарилась тишина, не считая внезапного автомобильного гудка и жужжания сотового телефона. Человек, которому звонили, сбросил звонок, но вышел, чтобы ответить.
Я запнулся на слове «затуманившийся»
