теперь я хочу сказать вот что… Все вы видели дом, и усадьбу, и прочие постройки, куда в скором времени хозяйкой войдет жена. А задумывались ли вы, сколько труда и сил вложено в это все? Предлагаю поэтому выпить за то, чтобы будущая жена поняла и э-э…
«Опытный седой» поднял глаза к потолку, соображая, но тут мамаша механика, седенькая, сутулая, заплаканная, сказала быстрым тонким голоском:
— …чтобы знала, в какие хоромы входит! Чтоб ценила!
Люди загалдели, застучали рюмками, потянулись через голову девушки к механику — чокаться. Она клонилась, смотрела недоуменными глазами на своего огненного красавца. Мать тянула его за рукав:
— Ты книжку покажи, книжку!
— Да ладно тебе, мама, не лезь! — отпихивался от нее механик, а она все тянула за рукав и быстро-быстро говорила соседям:
— Пусть все знают, все видят. Три тыщи, как копеечка! Покажи, сынок, чего тебе стоит!
— Ох, мама, мама! — вздохнул механик и полез в карман пиджака. Гости притихли совсем. Механик долго копался и наконец откуда-то из глубины, словно из самого живота, вытянул серенькую книжицу. Раскрыл, показал и небрежным голосом, в котором, однако, явственно звучали победные нотки, проговорил: — Ну, три, может, и не три, а семь тыщонок набежит.
— Во как по-нашему! — стукнул кулаком по столу «опытный седой». — Так их, племянничек!
— Горька-а-а! — проснулся кто-то в углу. — Горь-ка-а!
Его стали одергивать, а мать механика, поглядывая на девушку слезными глазками, тоненько выговаривала:
— Да я бы, да за такие деньги!
Чижик побледнела, беспомощно посмотрела по сторонам, и тут в дверях среди толпящихся соседок послышался насмешливый голос:
— Богатый жених!
Соседки отлетели, отброшенные плечом, и к столу, узко глядя на Татьяну, медленно пошел Бабкин. Брюки его в глине, рукав рубахи разодран, кулаки сжаты.
Бабкин в наступившей тишине не сказал больше ничего, а механик, вскочив, кинулся выбираться из-за тесного стола.
Бабкин видел только Татьяну, ее кругленькое, обыкновенное, побелевшее личико, ее дрожащие, только что сделанные кудряшки, которые казались ему прекрасными.
— Упорхнула, — сказал Бабкин, странно улыбаясь.
И девушка, поднимая брови, стала загораживаться от него локтем, словно от привидения.
Кругом зашумели, задвигались стулья. Бабкина крепко взяли за локоть. Чей-то командирский голос скучно повторял:
— Не надо, гражданин. Пройдемте, если выпили лишнее. Не надо шуметь.
— Пашка мой где? Где Пашка?
— Пьяному дома сидеть, а не в гости ходить, — укоризненно качал фуражкой участковый, выпроваживая Бабкина на улицу.
Механик рвался из рук дружков и шумел:
— Хулиган! Деревня!
Дружки свистящим шепотом успокаивали его, нехорошо поглядывая на Бабкина.
Дружелюбно подталкивая, участковый отвел Бабкина к забору, где притулился мотоцикл.
— Ну, опомнился? Разве так можно, а? Молодежь, молодежь, зеленые человеки.
Бабкин, глядя мимо его каменного лица на яркое окошко, возбужденно спрашивал:
— Что там, а? «Горько» кричат, да? — и хватал, теребил милицию за рукав.
Пожилой участковый много повидал на веку. Он послушал несвязные речи — горячие, но совсем не пьяные, посмотрел на парня грустным взором и протянул:
— Вот оно что… Понятно… Отойдем-ка.
Возле фонаря мужчины закурили из милицейского портсигара и оба молча смотрели на черные тени в светлом чужом окне. Некурящий Бабкин закашлялся, бросил окурок, еле отплевался. Механик и его дружки стояли под фонарем, на виду. Участковый положил на плечо Бабкина твердую ладонь:
— Трогай домой, паренек, нечего тебе тут.
— Да, — согласился Бабкин, качая головой. — Совсем нечего. — Он взялся за мотоцикл, еще раз обернулся к человеку в форменной фуражке и сказал: — Спасибо.
Участковый кивнул. Бабкин раза два дрыгнул педалью, новый мотоцикл завелся сразу.
Мост, как и раньше, был сведен, однако фартук еще не навесили, и Бабкину пришлось терпеливо дожидаться на берегу. Прыгать совсем не хотелось.
Когда фартук приспособили и народ валом пошел по мосту, Бабкин увидел Павлуню. Братец проталкивался от совхоза к поселку навстречу людскому потоку.
— Пашка! — крикнул Бабкин.
Братец покрутил головой и, углядев Бабкина, пошел к нему.
— Садись! — подвинулся Бабкин. — И не спеши — опоздали мы с тобой оба.
Они сидели на холодном песке, молчали.
— Где пропадал-то? — спросил наконец Бабкин.
Павлуня, дрогнув зябким плечом, длинно принялся объяснять, что нигде он не пропадал, а просто дожидался, покуда фартук сделают и можно будет по мосту пройти.
— Ждал, ждал, — мямлил Павлуня, — замерз даже весь совсем…
Бабкин посмотрел на небо — там чернота закрыла луну, затянула звезды. Запахло ближним дождем.
— Поехали, — сказал Бабкин. — Мне завтра косить.
Когда выбрались на бугор, ударил густой и холодный ливень. Возле пруда мотоцикл повело по грязи. Бабкин вывернул руль, чтобы не свалиться, но тут из темноты круто выехал ствол старой ивы. Последнее, что увидел Бабкин в ярком свете фары, — это черные глубокие морщины на стволе. Его вынесло из седла, ударило боком. «Пашка!» — подумал Бабкин, вылетая в ночь. Он тут же вскочил и бросился поднимать братца.
— Пашка! Пашка! — теребил он Павлуню.
Братец не отвечал. Бабкин прислонил к стволу его ватное тело и тут только увидел, что Павлуня жив. Сидит и выплевывает воду. Бабкин ощупал его ребра:
— Болит? Да говори ты!
Павлуня и в мирные минуты туго соображал, а теперь, после встряски, и совсем не мог собрать мысли. Наконец он вздохнул, шевельнулся и, поднимаясь на ноги, сказал равнодушно:
— Ничего…
И тут Бабкин почувствовал, как зажгло, заломило его ногу чуть пониже коленки, и, крякнув, ухватился за нее.
— Ой! — испугался Павлуня, наклоняясь к нему. — Чтой-то?!
— Ничего, — ответил Бабкин. — Помоги-ка мне.
Долго бились они над мотоциклом, но он не заводился. Вести же его за рога по такому месиву было невмоготу. Ребята спрятались под иву, стали дожидаться. Дождь перестал, и скоро они услыхали пофыркивание мокрой лошадки, стук телеги, голоса.
— Эй, космонавт? — спросил Трофим. — Ты, что ли?
Видно, мостовщик либо кто из шоферов успел рассказать ему про лихой прыжок.
Боря Байбара кинулся не к мотоциклу с разбитой фарой — он суетился над Бабкиным, подсаживая его на телегу, накрывал плащом:
— Как же ты так, а? Здорово разбился, а?
А тетка, в меру поохав над Павлуней и убедившись в его целости, закачала головой над поверженным мотоциклом.
— Ай-ай-ай! Во сколько теперь ремонт влетит!
Тетка до боли в печенке жалела деньги — и свои, и чужие.
КОСАРИ
Настасью Петровну недаром прозвали Лешачихой: она знала травы, у нее на просторном чердаке развешаны пахучие пыльные веники от всех болезней. Она живо приготовила какое-то варево мутного цвета и противного вида, усадила Бабкина на стул, а сама, стоя перед ним на коленях, осторожно промыла глубокую ссадину на ноге. Потом, поднимаясь и запихивая в рот папироску, сказала:
— А теперь
