сколько лет меня запирают в клетку, за то в чем я собственноручно признался, чего не совершал… я увидел ее… Она зашла в зал под руку с… моим отцом. Она смотрела на него, своими небесно-голубыми глазами, улыбалась… не мне… ему…
Папаша не меня не смотрел. Она тоже. Я был один со своей болью и приговором. Меня отделяет решетка. А сила притяжение становится невыносимой. Впиваюсь скрюченными пальцами в прутья. Смотрю в ее лицо, мысленно молю: «Посмотри же на меня! Посмотри!». Василиса не смотрит… она мило переговаривается с моим отцом, будто они пришли в театр на занимательное представление.
— Мне стыдно за тебя сын! — восклицает Лев, театрально мотает головой, поднимает на меня глаза… а там… триумф…
Тогда я еще не поверил… Подумал, показалось… Он же мой отец, ему просто за меня стыдно, он думает, что я реально убил того мужика.
А я продолжаю смотреть на свою голубку… Да она для меня именно голубка, белая, воздушная, недосягаемая мечта.
Они уходят под ручку… счастливая пара… Еще до того, как заседание закончилось. Я остаюсь в клетке… со своей болью, с дикой одержимостью…
Я даже не могу за нее бороться. Нет, не потому, что он мой отец, ради голубки, я готов на все… страшно подумать, но я реально ради нее могу пойти на что угоно. Ради женщины, которую вообще не знал и видел два раза в жизни.
— Кто это? — спрашиваю у полицейского, когда голубка вместе с моим отцом скрылась за дверью.
— Тю, ты че свою мачеху не узнал, — смеется. — Вот, если бы больше времени семье уделял, отца со свадьбой поздравил, может, меньше дури бы совершал и тут бы не сидел, — выдает поучительную речь.
— Жена моего отца, — шепчу онемевшими губами.
— Ну да. Василиса Ползунова. У них такая свадьба была! Закачаешься! — полицейский завистливо присвистывает. — Я фотки смотрел. И деваха реально симпотная. Повезло твоему папаше.
Еще как повезло…
Именно тогда я возненавидел своего отца… Ревность меня съедала… Я днем и ночью представлял, как его руки прикасаются к моей голубке.
Не за предательство, не за унижения, я возненавидел его из-за нее.
Глава 18
Ворон… впервые так меня назвала она. Никто этого не слышал, кроме охранника. Но очень скоро в тюрьме ко мне прилипла именно эта кличка. Я порой забывал свое имя и откликался на Ворона. И всякий раз образ голубки возникал перед глазами.
Я не тосковал… я выл, сгорал в своей одержимости и беспомощности. Подумывал о побеге… Но это было нереально, в месте где я сидел, без посторонней помощи извне.
Она приходила ко мне ночами, она жила у меня в голове и ежесекундно терзала. Так не бывает! Надо выкинуть ее из головы.
Мне дали восемь лет. О какой женщине я вообще могу мечтать? Мне надо тут выживать.
Я бесился, зверел, срывался на сокамерниках. Меня стали обходить стороной.
— У него нет страха. Его не прижать. Лучше не связываться, — так шептались за моей спиной.
И реально, на конфликт никто не шел. Я заработал авторитет, хоть и не стремился к этому.
Мог достать многое, и устроил себе довольно комфортную жизнь. Но разве это имело значение? Хотел только увидеть ее еще раз… этим жил… лелея хрупкую надежду.
Мне доставали газеты с воли. Я жадно искал информацию о ней… и об отце… Были и распечатки из интернета… Я знал, что карьера моего папаши идет вверх. А вот о ней было ничтожно мало информации…
Дорого мне обошлось ее фото, но я все же его достал… Прятал и лелеял как зеницу ока. Не спал ночью, смотрел. Пусть темнота, но это не мешало мне любоваться ее чертами лица. Даже на фото не очень хорошего качества ее глаза были невозможно голубыми, манящими, сочными и яркими… Я смотрел на нее бесконечно долго, до рези в глазах, и все равно не мог оторваться. Безумец… идиот… я презирал себя, но ничего не мог сделать…
Так прошло полгода моего заточения.
Нет, мне не стало легче. Время не лечит. Оно режет, не щадит, кромсает душу и превращает в истосковавшееся животное.
Как могло настолько сорвать крышу от незнакомки? Я никогда не найду ответа на этот вопрос.
Но время было безжалостно ко мне. У меня были десять ее фотографий. Как я их достал? Сложно. Затратно… И ничтожно мало… Я хотел ее видеть, так что меня скручивало, ломало, эта боль ощущалась физически. А потом я вспоминал, сколько мне еще сидеть и хотелось биться головой об стену. Самое жуткое — это беспомощность.
— На выход, — меня разбудил надзиратель, когда я под утро провалился в тяжелое забытье, держа руку на ее фотографии.
— Чего? Что?
— За мной! — скомандовал и показал на двери.
— Какого хрена? — огрызаюсь.
Мне снился сон, где я почти поймал свою голубку. А реальность снова больно ударила безысходностью.
Еще эта непонятная спешка с утра. Куда меня ведут? Зачем?
Иду за надзирателем по коридорам. Раздражение нарастает. Тревоги нет.
Мы выходим из тюремного корпуса, сворачиваем в сторону, к маленькому зданию, куда нам заключенным вход строго запрещен.
Надзиратель молча открывает одну из металлических дверей. На меня не смотрит. Переступаю порог. Ничего хорошего не жду. А тут замираю. Теряю дар речи. Глаза вылезают из орбит, а сердце стучит так, что еще немного и разорвется.
В темно-синей уродливой комнате, на деревянном столе, закинув ногу на ногу, сидит голубка и лукаво на меня смотрит.
— Ты… — только и могу сказать.
Хватаю ртом раскаленный воздух. Улавливаю ее запах. Я дышу. Какой же вкусный воздух… так пахнет жизнь… А жизнь — это голубка.
— Привет, Ник, — ангельский бархатный голос, небесные глаза. Снова тону в них.
— Как ты выбила свидание?
