неприлично — нажираться, — произнес Глейзер, глядя ему вслед, и меланхолично добавил себе в тарелку салат. — Но в наших условиях — это единственный способ забыться. А что мы — без этого?
— Никто и ничто! — поддержал Брудзкайтис. — Это национальная идея!
— Ну, как знаете, — заявил Андрей. — А я предпочту воздержаться… Вы только объясните: если Глейзер — еврей, а Палтыш — латыш, а Брудзкайтис — я вообще не знаю кто, то что вы можете знать о «русской национальной идее»?
— А калмык — кто? — обиделся вдруг Брудзкайтис.
Некоторое время молчали. Продолжение получилось совершенно неожиданным.
— Ведь по сути что мы имеем? — заговорил Брудзкайтис. — На одном полюсе человечества у нас — страхоборцы и герои. Это понятно. Это мы не обсуждаем. На втором — все самое худшее, отребье, вместилище эгоистических инстинктов и пороков. А третье у нас — между! Именно — без героизма, но и без злодейства… — он вдруг запнулся. — Господи! Я запутался! Я совсем не то хотел сказать…
— Что это? — оторопело спросил Андрей.
Глейзер усмехнулся:
— В первой части, где про полюса, — «Майн кампф».
— Лучше я выпью, — сказал Андрей. — Я не уловил особой связи.
Они выпили.
Спустя какое-то время Андрей поймал себя на том, что просто пялится на пустые бутылки. Они разбегались во все стороны. Он помотал головой. Бутылки расползались по разным углам комнаты, они были очень скользкими и сволочными типами.
Он услышал:
— Глейзер, что бы ты мне ответил, если бы тебе поведали о кровавой «жакерии» под предводительством еврейского народа?
Он услышал:
— Подробно. Жутко. Очень цинично.
Он услышал:
— Это было бы интересно?
Пауза. Глейзер ответил:
— Это было бы отвратительно. И потом, я думаю, что некоторым народам это противопоказано.
— Что именно?
— Все делать своими руками.
— Умно, — сказал Андрей. — Пусть и не прав «Майн кампф». Но я тоже думаю, что противопоказано. Я думаю, что среди евреев поразительно много первого полюса. Лучшее человеческое. А «Майн кампф» — это просто дурная, лишенная вкуса, картина.
— Он, кажется, был акварелистом?
Глейзер задумчиво поглядел в недопитую рюмку. И процитировал:
— «Я понял, что за фразами о любви к ближнему кроется настоящая чума…»
— А дальше? — спросил Брудзкайтис.
— Не помню, что-то вроде: «…чума, от заразы которой следует как можно скорей освободиться под страхом того, что иначе земля легко освободится от человечества».
— Тоже умно. А он случайно не еврей?
— Да достал ты уже со своими евреями! Давайте о другом. Андрей же вот обсудить предлагал…
Андрей уже ничего не хотел.
— Грядут! — сказал неугомонный пророк. — И чтобы посредством Его примирить с собою все, умиротворив чрез Него, кровью Креста Его, и земное, и небесное. Грядет… — он убрал волосы со лба и открыл жалящий, как укус шершня, устрашающий взгляд. — Всем, всяко… Желчь и оцет. Гром.
— Безусловно, — сказал Глейзер. — И то, и другое.
— Жабы с неба.
— Очень.
— Покаяние!
— Весьма…
— Откровение! — подтвердил с трепетом пророк, прижимая к груди сводные таблицы. — Абсолютно. Вы же меня понимаете? Я очень боюсь быть не понятым, — признался он. — Это хуже всего.
— Мы все вас понимаем, — уверил его Глейзер, но когда тот снова ушел в себя, сказал. — Он все время цитирует священное писание.
— И что из этого следует? — спросил Андрей.
Глейзер пожал плечами.
— Да ничего. Просто хоть какая-то общая база.
Они помолчали.
— Это всё город, — сказал вдруг Глейзер. — Обстановка в городе. У нас не хватает сил, чтобы зачистить систему.
— А в безумии Нерона повинен сам Рим? Да?
— Если хотите.
— Нет, не хотим, — сказал Андрей.
— Однако это не мешает системе действовать. Это всегда чревато…
— Охотой на ведьм, — сказал Андрей.
— Звучит как скверная шутка, — сказал Брудзкайтис.
— Тем более скверная, что похожа на правду.
— И в больших масштабах!
— Это уже было. И будет.
— Если не учитывать, что на каждого Цезаря найдется свой Брут.
— А Брут — это мы, — вставил Брудзкайтис.
Повисло кислое молчание.
…Кто-то давил на них сверху; кто-то там, наверху, очень старался и очень хотел выслужиться, ничего не понимая и ни в чем толком не разбираясь. Часть «загрязненных» была признана окончательно безнадежной. Пароксизмы человечности отметены в сторону. Что-то другое поставлено во главу угла. И тысячи — расстреляны… А мелкий саботаж, который они вели — потеря документов, ошибки в чертежах, — был направлен на то, чтобы отсрочить использование неудачного образца «насоса». Это штука низводила человека до уровня полного кретина, откачивая при этом поволоку — всухую. Они знали, что кто-то хочет доказать, что это единственный выход, что другого нет. И хотели оттянуть ввод в эксплуатацию «насоса» до тех пор, пока не удастся решить проблему. И поэтому обнадеживали в своих отчетах, тянули резину, играли с огнем. Они надеялись. Они были винтиками. Они были никто.
— Прошлое создает будущее, — сказал Глейзер. — Возможно, одна из самых сильных энергий, которая движет человечеством, это энергия заблуждения, — он заерзал в кресле. — Во всяком случае, это осознанный выбор… Между прочим, вы знаете, какие два выражения чаще всего встречаются в «Майн кампф»?
— Какие?
— «Добровольцы» и «добрая воля». Именно так! И ему удалось вызвать к жизни этих добровольцев. Воля миллионов слилась воедино.
— У нас таких возможностей нет. У нас вообще мало что есть…
— А вот и Палтыш!
Палтыш со значительной степенью трезвости опустился в кресло.
— Я не устоял на ногах и приложился к умывальнику лбом, — сообщил он.
И действительно — сногсшибательная гуля украшала его лоб.
— О каких возможностях вы говорите? Водка еще есть?
— Мы говорим о нас, — сказал Глейзер.
— Ясно, — сказал Палтыш. — Но ведь здесь не может быть разночтений? Давайте лучше выпьем. Я не хочу больше ни о чем думать.
— В другой раз может не получиться, — сказал Андрей.
— Я так не думаю.
— И только потому, Палтыш, что К. вовремя узнал и оказался рядом.
— Ладно, ладно! Хорошо, что же вы предлагаете?
— Да в том-то и дело, что пока ничего! Ясно, что инцидент на площади был организован. Ясно, что начинается охота. Ясно, что с «насосом» мы не успеваем, и тогда погибнут миллионы… Все это ясно. Но… — Глейзер пожал плечами и развел руками, демонстрируя их беспомощность. — Сопротивленцы из нас никудышные.
— А что с девочкой?
— Мне кажется, — сказал Андрей, — она тоже воспитанник «барака», такого, о котором мы ничего не знаем.
Брудзкайтис хмыкнул.
— Я теперь вообще ни в чем не уверен, — сказал он.
— Она, несомненно, влияла на то, что происходило на площади. Это она их туда стянула.
— Чтобы выбраться?
— Да, именно для этого.
— А где она теперь?
— Может быть, она снова надолго исчезнет. Как тогда, после театра…
— И что нам делать?
