Шнайдеру. И вот если посмотреть со стороны (например, со стороны окна), то мы увидим стандартную картину, которую можно наблюдать во всех кабинетах у всех следователей всего мира (имеется в виду, конечно, развитый мир: в Конго методы дознания выглядят несколько иначе): подозреваемый, без пяти минут осужденный, сидит на жестком стуле, томится, ждет вопросов, а следователь не торопясь заполняет протокол. Подозреваемый измотан, за время пребывания в камере он зарос щетиной, на скуле у него свежий синяк, а одежда на нем висит мешком и от нее исходит кислый бомжатский запах. Следователь сосредоточен, деловит, пахнет одеколоном и свежестью, в чистеньком мундире. Перо скрипит, время идет, подозреваемый томится, муха летает, радио болтает, следователь бумаги изучает.
«Подбросили ему взрывчатку или нет? – думал Шнайдер, заполняя бумаги. – Если нет, то это, пожалуй, шанс. Очень, очень хороший шанс. Сейчас мы это узнаем, – он покосился на вентиляционную решетку, где, скорее всего, был спрятан микрофон, – обязательно узнаем!»
Вчера вечером Шнайдер, предчувствуя нелегкий допрос, пожаловался на головную боль.
– Часто это с вами? – спросила фрау Бауэр.
– Редко, но случается, – ответил Шнайдер. – Обычно, когда предстоит тяжелый день. У меня завтра допрос одного скользкого типа. Представляете, этот мерзавец планировал убить фюрера.
– Как?! – фрау Бауэр высоко подняла брови. – Самого фюрера?!
– Да, самого фюрера! Откуда только берутся такие подонки, я не представляю! Как их только земля носит?! Представляете себе: инженер на оборонном предприятии, начальник отдела, уважаемый член общества – и вдруг такая крыса! Как такое возможно, я просто не представляю! – воскликнул в сердцах Шнайдер, стукнув по столу.
– Боже, какой ужас!
– Вот я сколько лет уже работаю в контрразведке, и каждый раз, когда я слышу о таком, мне хочется закричать: «Боже милостивый, почему ты создал таких подонков!» Эти звери не остановится ни перед чем, я вам говорю! Они готовы убить всех нас: детей, женщин, животных, кого угодно. Это маньяки, это выродки! Я никогда не поверю, что такие существа – это люди! Не может обычный нормальный человек вдруг превратиться в такого зверя, в такое чудовище! Это невозможно!
– Успокойтесь, успокойтесь, – фрау Бауэр положила ему руку на плечо. – Держите себя в руках, мой друг. Доедайте скорее овощи и ложитесь спать. К тяжелому дню нужно быть особенно хорошо готовым.
Шнайдер закончил есть, умылся, надел новую голубую пижаму с полосками и лег в кровать. Перед тем как выключить свет, полковник бегло просмотрел газету «Illustrirte Zeitung», потом поцеловал в щеку фрау Бауэр, повернулся на другой бок и заснул.
И вот тяжелый день наступил и тянется, тянется, как кисель, подумал Шнайдер, заполняя протокол. Майерс ерзал отощавшим задом на стуле, мешая следователю сосредоточиться.
– Вас раздражает радио? – спросил вдруг Шнайдер, подняв глаза от бумаг.
– Раздражает, – согласился инженер. – Хотя, нет, не раздражает, – поправил он себя.
– А что же тогда? – Шнайдер ласково улыбался, хотя взгляд его серых глаз был тверд, как могильная плита.
– Почему вы спрашиваете?
Шнайдер подвинул протокол Майерсу.
– Меня зовут полковник Шнайдер, – сказал он, – подпишитесь здесь, что вы ознакомились с материалами дела.
– Я не знакомился, – сказал Майерс.
– Ладно, не подписывайте, – Шнайдер прошелся по кабинету, покосившись на портрет фюрера на стене, и сел на стол перед Майерсом. – Сигарету хотите? Я же вижу, что у вас сидит в печенках эта трескучая чепуха, которая несется из радио. Я только не понимаю, почему она вам так досаждает. Я вот к ней равнодушен, к тому же она внушает людям веру и делает это простым и понятным языком.
– А мне не нравится.
– Что?
Майерс промолчал. Его огромная тюремная роба висела на нем мешком: в тюрьме плохо кормили. Шнайдер вспомнил, что в средневековой Европе полосатые костюмы носили циркачи, шуты, прокаженные, еретики и другие изгои.
– Вы говорите, говорите, – участливо, как педиатр, сказал Шнайдер, – я же вижу, вас всего колотит. Обещаю – я ничего не буду записывать в протокол, и дальше меня это не пойдет.
– И вы хотите, чтобы я вам поверил? – сигарета в руках у Майерса тряслась, роняя пепел.
– Дорогой вы мой, – улыбнулся Шнайдер, – да если бы мы хотели – вас бы уже давно повесили. Поверьте мне, улик против вас предостаточно. Так что давайте, скажите хоть раз честно, что вас раздражает. Давайте: смело, открыто, как это водится у борцов за свободу, киньте мне в лицо свои упреки! Могу поспорить, вам этого всегда хотелось, так пользуйтесь моментом.
– Вы и правда этого хотите?
– А почему бы и нет? Всегда интересно поговорить с умным человеком, – заговорщицки подмигнул Шнайдер. – Так почем вас раздражает радио?
– Хм… – Майерс оценивающе посмотрел на него. – Что же, терять мне, действительно нечего, – он задумчиво потер подбородок. – Тогда скажем так: в радио мне не нравится способ подачи информации.
– А что именно вам не нравится?
– Однобокость, – ответил Майерс. – Я понимаю, что сейчас идет война, – сказал он снисходительно, – что мы должны быть готовы на многие жертвы. Но мне не нравится, что в жертву должна быть принесена способность думать.
– Вы хотите сказать, что вас заставляют быть дураком?
– Конечно, нет. Я думаю, никому не захочется управлять миллионами идиотов, не способных держать ложку или автомат. Этого не выдержит ни одна экономическая машина. Но ведь у нас нет свободы думать даже на официальном уровне. Нашим начальникам хотелось бы, чтобы мы мыслили только в рамках генеральной линии партии. А что же это за мысль, которая сама себя ограничивает? Мысль – не собака на цепи, это дикое животное, оно в зоопарке не размножается.
– Интересная идея, – усмехнулся Шнайдер. – Что еще вам не нравится?
– Еще мне не нравится интонация нашей пропаганды. Мне не нравится этот надрыв, эти истерические вопли, эти бесовские визги, – Майерс поморщился и провел рукой по бритой голове, снимая головную боль. – В таком шуме разве можно о чем-то подумать?
– Я бы сказал, что вам не нужно думать, вам надо верить.
– А если я не могу вам верить? Если мне надо проверять все, если я сомневаюсь во всем?
– Тогда вам придется воспитать в себе веру.
– Вот это то, о чем мы говорили! Вы не хотите, чтобы я думал – вы хотите, чтобы я верил! А я заранее знаю все, что мне скажут на любом партийном собрании, на любом выступлении наших лидеров. Вы знаете, мне скучно. И не мне одному, я думаю. Потому что пищи для ума нет, вы бьете только по очень примитивным эмоциям: смех, страх, ненависть. А покажите мне что-нибудь уровня "Броненосца Потемкина" или хотя бы "Триумфа воли" – и я пойду за вами, как за Богородицей.
