Генке больше всех доставалось затычин и синяков от друзей-товарищей, которые, чуть что, дразнили его «учительским сынком» и гнали от себя в три шеи. Ну а позже, когда Генка вошел в силу, обижать его не только не решались, наоборот, даже побаивались: если что, он бил жестоко, всерьез, будто вспоминая многочисленные детские обиды «учительского сынка». Взрослые, те, конечно, уважали семью Ипатьевых испокон веку. Учитель в поселке — это всегда человек не простой, а тем более — Иван Илларионович, завуч местной школы, через которую прошло уже не одно поколение подрастающего молодняка.
Мать — та была понезаметней, подомашней, она считалась неплохой учительницей, но у нее, как посмотришь, было на лице какое-то отрешение, словно что-то она еще прятала в душе, а это была неуверенность, стыдливые и совестливые самоистязания: тем ли я занимаюсь? учу ли детей хотя бы чему-то? Об этой слабости знал, по сути дела, только отец, человек строгий, уверенный в себе, умный, педантичный и главное — любящий дисциплину. «Это, мать, — не раз говорил он, — у тебя от несвойственной русской душе мнительности. В руках надо себя держать, в руках, иначе и себя погубим, и детей тоже, а они у нас, считай, потомки славного русского борца Степана Разина».
В общем, что ни говори, Гене Ипатьеву с родителями повезло, особенно нежно любил он мать — она вызывала в нем, вот как сейчас, в эти минуты, когда хлопотала над сковородкой с яичницей, ясно ощутимое чувство умиления и жалости, а в армии, когда иной раз очень уж размечтаешься о доме, так даже плакать захочется, как вспомнишь, сколько раз грубил матери или обижал ее.
— Ну, садился бы, что ли, — будто ворча, а на самом деле еще счастливая все тем же счастьем возвращения сына домой, проговорила мать. — А то и остыть успеет…
Гена быстренько сел за стол под раскидистой яблоней и, осушив поначалу хороший жбан терпкого домашнего кваску, с аппетитом принялся за яичницу. Мать с умилением, склонив голову, сложив руки на фартуке, наблюдала за сыном.
— Это не по службе тебе — телеграмма?
— Не-а, мам, с этим делом теперь покончено. Раз и навсегда. Это, мама, другая служба — любовь.
— Ой ли! — махнула рукой мать и насмешливо прищурила глаза. — Свежо предание, да верится с трудом…
— А вот посмотришь! Посмотришь, посмотришь… — И Гена, наспех проглотив яичницу, попив еще квасу, поцеловал мать в щеку и был таков.
— А все же лучше делом заняться. Пора уж! — успел крикнуть ему вдогонку отец.
Гена Ипатьев отправился на автовокзал — довольно грязную асфальтированную площадку с небольшим каменным строением, от которого невыносимо несло разной дрянью за три версты. Главное, тут всегда продавали пиво, а где пиво — там рыба, и вот этот смешанный запах и был главной примечательной особенностью поселкового автовокзала. Но уж Гена, конечно, явился сюда не для того, хотя кружку-другую он все-таки выпил для поддержания марки демобилизованного солдата, который, как шутят мужички, должен быть всегда чистейше выбрит и слегка пьян. Главное, что интересовало Гену, — это расписание, известное, впрочем, каждому из посельчан и без всяких разных объявлений или таблиц: через каждые два часа автобус исправно подходил к вокзалу и вываливал из себя толпу пассажиров. Но Гена все-таки постоял у расписания, поизучал его для своего удовольствия. А что оставалось делать? Он твердо знал — что ни делай, а каждые два часа ноги сами собой будут нести на автовокзал, и будешь ходить сюда, пока она не приедет; пусть хоть она и совсем не приедет — а будешь, ходить, как миленький, потому что — «Ипаша встречай Томка». Вот так.
И было, что он действительно торчал здесь каждые два часа, а то и через час приходил, томило ожиданием, и деваться от него было некуда, а иной раз Ипатьеву вдруг казалось, что, может, вообще не было никакой телеграммы — автобус приходил за автобусом, а для Гены каждый из них не приносил ничего, кроме все более укрепляющегося чувства: или она разыграла его, или он сам что-то не так понимает. Но что бы он ни думал, Ипатьев все равно ходил и встречал каждый автобус, все-таки всякий раз надеясь: вот сейчас, может быть, вот в этом…
…Она приехала только на следующий день, к вечеру. Немного удивилась, что он встречает ее.
— Ждал, дурачок? — И покачала головой, и снова, как прежде, посмотрела на него насмешливо и безбоязненно открыто, прямо в глаза.
— А как же, — сказал Ипатьев, отчего-то, словно от мороза, пританцовывая на одном месте. — Давай сумку.
— Догадался! — хмыкнула Томка. — Держи, кавалер.
Из оконца автовокзала на них с любопытством выглядывала кассирша, которая уже давно обратила внимание на Ипатьева, но понять не могла, кого он ждет с таким упрямством. Оказывается, Томку!
— С приездом, Тамарочка! — крикнула кассирша, как своему человеку, близкому. — Богато жить будешь — целая армия тебя встречает.
— Привет, привет, — ласково отмахнулась Томка. — Пошли, что ли? А то стоишь, правда, как на параде…
— Я тут два дня маршировал. Ты ж не отбила, когда встречать. Вот парад и устроил…
— Уж сразу и в заслугу себе… Я, может, пошутила. С чего и взял-то, что к тебе еду? Спешу и падаю. Мать с отцом давно не видала. Да и Лидку.
— Это конечно. Это понятно, — охотно поддакнул Ипатьев. — Я тут заходил к ним. Передал от тебя привет.
— Не просила.
— Ну, думаю, забыла, может, впопыхах. Разговор-то какой-то был? Дурацкий. Думаю, забыла.
Они шли по улицам поселка, и на них, конечно, поглядывали со всех сторон — знали и его, и ее как облупленных, знали и о любви их прежней, детской еще, а теперь, смотри-ка, снова их судьба за собой повела, что ли… Так ведь Томка — она баба ой-е-ей стала, сорвиголова, черт ее знает, чем и занимается в городе, а попробуй попади ей на язычок — щелкнет, и нет тебя, такая стала…
— Погулял здесь?
— Погулял.
— Оно и видно… — Томка снова усмехнулась, а Ипатьев вдруг впервые почувствовал нечто вроде обиды на Томку: неуютно как-то с ней, не поймешь, что делать, как говорить, и приехала — к нему? не к нему? — тоже не ухватишь. Зачем же телеграмму посылала?
— Что посерьезнел, а, солдатик?
— Думаю.
— Думает он… Я уж говорила — «думают они все»… А с тобой, между прочим, Томка идет. Развлекать должен. Понял?
— Оп-ля! — неожиданно вскрикнул Ипатьев и, бросив сумку на землю, сделал кувырок.
Томка, сначала удивленная, вдруг весело, громко рассмеялась:
— Вот это молодец! А ну еще?!
Ипатьев сделал второй кувырок.
— Ну ладно, хватит! — смеялась Томка. — А то дорвался…
И тут Ипатьев быстро, в два шага очутился рядом
