той же прямой вместо рта отсыпает раздельное:
– Что ты об этом думаешь?
Медленно поднимаюсь и сажусь на мужские колени. Дотягиваюсь, дотрагиваюсь шеи, обхватываю её, подаюсь вперёд. Ощущаю неловкое сопротивление, а в горчично-медовом взгляде проскальзывает немой вопрос. Что ты делаешь, глупая? Не поддается, противится. Что я делаю, глупая? Тянусь из всех сил – бессмысленно, тянусь – осмысленно – и касаюсь губ. А Ян, недолго противореча, целует в ответ. Слабо и неуверенно. Постепенно сжимает в лапищах, загребает, давит, нарастает в желании. Я целовалась до этого. С деревенским мальчишкой Лукасом, приезжим Иудой и родственницей Софией. Первый настаивал на продолжении и потому компанию покинул с пощёчиной, второй успел скрыться до появления родителей, а третья учила меня женским уловкам. И ничего из этого, никто из них не мог сравниться с губами Хозяина Монастыря. Кажется, мир вокруг на секунды стал лучше и чище. Сам Хозяин Монастыря стал лучше и чище.
Он прикусывает губы и, словно бы выходя из транса, открывает глаза. Отстраняется.
– Что это было, радость моя?
– Захотелось.
Склоняюсь к мужскому лицу и желаю пригреть поцелуем пульсирующие виски. Хозяин Монастыря зарывается вместе с тем в волосы и воет:
– Никогда больше так не делай, Луна. Никогда.
– Но я хочу! – бросаю в ответ.
– Это приказ.
– Да почему же?
Мужчина замирает напротив лица. Говорит:
– Потому что я захочу ещё. И ты захочешь. А останавливаться бывает сложно.
– Иногда невозможно.
– Иногда невозможно, – соглашается Ян.
Однако обвивает спину. Держусь в объятиях и пытаюсь уловить дрожащую улыбку. По новым губам за не редкостью бывает голодно.
– Я продам тебя, – убеждает Хозяин Монастыря. – Как бы ты ни противилась тому, как бы ни препиралась.
Обжигаю дыханием:
– Я ничего не прошу и не пытаюсь выкрасть твою милость. Я краду твоё сердце, потому что в обмен оставляю своё.
– Твои желания для меня на последнем месте, – в полушёпоте оглушает мужчина. Словно навязывает мнение самому себе, словно пытается убедить. Пытается, именно. – И твои чувства наравне с ними. Меня интересуют твои удобства, твоя красота, твоё устройство в общине. Но я продам тебя, потому что должен, потому что сам того хочу.
– Ты хочешь меня, – перечу в ответ.
– И это тоже.
Находит рукам занятие и сдавливает их на талии.
– Поверь, Луна, – говорит мужчина, – за годы в Монастыре я понял, что и когда нужно ставить на первое место. И ты, радость моя, сейчас не в приоритете.
– Прости?
– Ты есть, а завтра тебя нет, сегодня ты со мной, а завтра с иным – и только Монастырь стоит всегда и крепко: на своих колоннах, на моей крови, на девичьих слезах, на родительских упрёках, на довольствиях богов. Монастырь вечен, а мы с тобой – нет.
Как эти речи давят…
– Замолчи, – пререкаюсь я. – Замолчи, потому что я слышу: ты пытаешься обмануть себя. Ты пытаешься обмануть себя, но меня не обманешь, не моё сердце.
– Нет у людей сердец, глупенькая. Ты скоро увидишь это.
– Пытаешься убедить себя. Напрасно.
Вновь целует. А затем добивает:
– Твоей красотой и твоим умом нельзя не воспользоваться, Луна.
С искренним непониманием восклицаю:
– Надо ли отовсюду черпать выгоду?
Мужчина с искренним пониманием восклицает:
– Надо, Луна! Несомненно! Надо.
– Но я ведь даже не пытаюсь тебя отговорить…
Бьётся о ключицы от досады и, вмиг принимая былое безразличие, наспех выдаёт:
– А что ещё? Девочки шепчутся: чем ближе покупатель, тем тоньше лёд между нами. Объясни. Для чего ты это делаешь?
– И давно ты слушаешь девочек? – выпаливаю я.
– Для чего?
– А для чего за утопающими бросаются не умеющие плавать?
– Это не ответ, Луна.
– Он исчерпывающий, Хозяин Монастыря.
Объятия слабеют. Отпускают. И я, собравшись с силами и помирившись с гордыней, отрываюсь от мужских рук вовсе и покидаю хозяйскую спальню. Знаю – Ян злится. Потому что делать так нельзя: нельзя уходить, пока он не даст добро, нельзя уходить, пока он не разрешит или не отправит сам. Моя вольность его раздражала – она же ему нравилась.
Попробуй мужской самоуверенной голове объясниться в сентиментальном. Но я пришла лишь потому, что он заслужил того – быть принятым и понятым. Несмотря на былое и услышанное, моё отношение к нему не изменилось; лишь подкрепилось – он заслужил Добра.
Пересекаю коридор и оказываюсь в комнате с компанией трёх «М»: Магдалены, Мириам и Мулички. Троица напоминает дорогих сестёр: по уму – вне зависимости от возраста – они были схожи, имея проекцию отчего дома. Магдалена – с лицом, полным благочестия – расчёсывает волосы. Мириам поправляет повязку на подправленном лице. Муличка красит глаза фиалковым карандашом. Троица молчаливо запускает меня в спальню и молчаливо наблюдает: падаю пред окном и смотрю на жерди, перечёркивающие голубое небо.
– Не тоскуй, Луночка, – протягивает Магдалена – старшая из сестёр. – Все мы, женщины, сердца отдаём того не заслуживающим.
– Не понимаю, о чём ты, – выдавливаю вполголоса.
– Не тоскуй, Луночка, – подхватывает Мириам – средняя из сестёр. – Все мы, женщины, жалеем того не заслуживающих.
– Не понимаю, о чём ты, – повторяю я.
– Не тоскуй, Луночка, – подначивает Муличка – младшая из сестёр. – Все мы, женщины, растрачиваем себя на того не заслуживающих.
Чертыхаюсь, однако выдаю заключительное:
– Не понимаю, о чём ты.
Этот замкнутый круг потребно рассечь.
Клетка на окне воображаемо растворяется – я вижу чистое небо: созывающее, укутывающее. На стене падает посторонняя тень: запрокидываю голову и получаю нежный поцелуй в лоб. Время останавливается вновь. Вновь мир становится несколько чище и лучше. Рыжие волосы спадают на лицо, щекочут и ласкают. Три сестры покидают комнату, и я остаюсь один на один с Сибирией. Она накрывает объятиями и садится подле.
– Величайший и глупейший дар женской души – прощение. И всепрощение. Ты простишь его, не ругай себя за то.
Зарываюсь в тёплых руках и припадаю к женской груди. Тешит. Утешает.
– Не обещаю, – говорит Сибирия, – что всё будет хорошо. Всё будет так, как ты это заслужишь и к чему придёшь сама. А мне лишь боязно, что вы с ним так похожи. Не бывает подобных совпадений.
– О чём ты?
– Прости.
Сибирия смахивает с щеки единственно пробежавшую слезу.
Удар колокола приглашает на обед. По коридору несётся послушница, созывая сестёр в столовую.
– Пожалей себя, не пренебрегай пищей, – с совсем иной интонацией и иной мимикой – опять скупой и обыденной? – бросает Сибирия и бросает меня из объятий. – Идём.
– Я догоню.
Поднимаемся с колен и видим – как и прежде, как и было – запечатанное решёткой окно.
– Врёшь, – улыбается Сибирия.
– Вру, – соглашаюсь я.
Женщина уходит.
Не
