из нас. И только эти некоторые знали где лежат фотографии. И никому из этих некоторых к фотографиям прикасаться было нельзя, потому что они были неделимой и неотъемлемой собственностью Алика – боксера. Да и кто бы попробовал у него что-нибудь отнять, а делиться он и сам не любил, особенно тем, что считал своим. А своим он считал все что ему нравилось. И кроме всего прочего ему нравилась Вика. Она вообще-то всем нам нравилась, но мы привыкли помалкивать и помалкивали. Пялились на нее, мечтали о ней, но помалкивали. И если бы она сама не подошла ко мне тогда, и не положила руки на плечи, разве бы я посмел даже надеяться. Сколько нам было? Мне тринадцать, ей четырнадцать, а Алику шел семнадцатый год. Он был старше, сильнее нас, пользовался авторитетом, а еще его боялись. Боялись, но тянулись к нему, потому что не делать этого означало бы стать изгоем: не было компании без Алика, не было двора без Алика, не было голубятни без Алика. Ключи дядь Саня доверял только ему, а ключи от голубятни были ключами от наших сердец. Что уж в этой голубятне было хорошего? Я теперь уже и не понимаю, да и тогда не понимал, но всех мальчишек тянула к этой заброшенной, потерявшей свой смысл двухэтажной хибаре. Может им чудилось воркование живших там когда-то голубей, с их полетами над голубятней, под веселый мальчишеский посвист? А может в этом чудилась свобода и обретение своего дома взамен опостылевшего родительского? Американские дети строят домик на дереве, а у нас была эта голубятня. Впрочем, меня манило туда не за этим: и компания мне эта была не интересна, и голубятня не нужна и сам Алик внушал страх и отвращение – Вика вот из-за кого я терпел и издевательства Алика и компанию его подхалимов и грязную эту голубятню. Только одно выделяло ее среди прочих – окно с занавеской на втором этаже. Кто-то из ребят предложил повесить флаг, превратив таким образом голубятню в пиратское логово, но Алик эту идею высмеял и хотел простыню для флага разорвать, а вика не позволила. Она превратила старую наволочку в занавеску. Вот и развевалась эта занавеска в ветренную погоду из открытого окна не хуже флага. Вот и манила меня в эту голубятню. Это Алик думал, что попасть туда можно только открыв замок, но самый младший из нас – Петя, был смекалист не по годам и быстро сообразил, что с помощью отвертки можно раскрутить пару шурупов и снять одну из петель. Правда сделав это один раз, чтобы показать мне, он здорово испугался, что попадет и упросил меня никому не говорить, а я и не собирался. Я приходил туда иногда, чтобы помечтать, глядя со второго этажа на пустырь, на наш двор и на дом где жила Вика. Да и не в доме дело. Дело в том, что видел я Вику почти всегда тут в этой голубятне, и мечтать о ней приходил сюда же, на второй этаж, где была повешенная её руками занавеска. Обычно я это делал в такое время, когда все ребята зависали дома у телевизоров, а в нашей семье он отсутствовал, я шёл к голубятне отворачивал пару шурупов, залезал по шаткой лестнице на второй этаж и мечтал. Но в один из таких дней я обмишурился: я сидел на втором этаже и глазел на самолеты, а по телевизору показывали, что-то стоящее, чего пропустить было ни в коем случае нельзя, внизу раздались голоса – это Алик привел Вику. Как уж они не заметили, что одна петля отсутствует? Вероятнее всего им было не до этого: оба волновались – оба знали зачем они идут сюда. После долгих переговоров, шуршания, споров, уламывания Вика наконец сдалась. Я сидел наверху и сквозь щель в полу смотрел на все происходящее…
– Ты слышишь меня? – Ася приготовилась лютовать.
– Как ты туда попала? – спросил я.
– Я же говорю: Виталик скотина, сказал Игорю, что…
– Я не про это. Я спрашиваю, как ты попала в голубятню?
– Обыкновенно: шла-шла и пришла.
– А почему ты пошла именно туда?
Кажется, я здорово повысил голос. Бедная девочка этого не заслужила разумеется – и так на нее свалилось всего, так и я еще ору, но она, надо сказать, не обиделась, а наоборот ответила со всей положенной ей от природы ехидностью:
– Сон мне был. Приснился мне Серафим Каховский и говорит: иди Анечка на восток увидишь там голубятню. Ты совсем дурак? Там ведь некуда было идти больше: пустырь, по краям кусты и деревья, а вдалеке эта хибара.
А девочка была права – тогда в Москве было полно таких мест: вроде в пять минут от метро, а как в деревне. Чуть дальше сад был со сливами, а рядом с моим домом… Только вот какого хера эта милая девочка оказывается рядом с моим домом? Вот сторожа занесло к дому его мертвой любовницы, в его воспоминание, а Асю в мое – парадокс.
– Ты, я так понимаю, знаешь, что это за место. – Аня-Ася смотрела на меня, как чекист на японского шпиона.
Я кивнул головой. Наверное, она меня считала виноватым, в том что второй раз оказалась за подкладкой, в том, что ее чуть не убили а может быть и в своих личных проблемах она тоже теперь винила меня – юношеский максимализм. Я был с ней, в какой-то мере согласен, я был почти уверен, что каким-то образом послужил причиной некоторых из ее злоключений.
– Ты родителям позвонила?
– Зачем? – она смотрела на меня с недоумением. – Сказать, что мол не волнуйтесь, я вернулась из параллельной вселенной, долетела без приключений, гостиница была – отпад? Чего мне им надо было сказать.
Я действительно сморозил глупость. Видимо я сказал то, что по моему представлению должен говорить взрослый набедокурившему ребенку. Вдруг я вспомнил, что она сказала что-то важное. Вот только что буквально. И это что-то было кажется, как-то связано именно со мной.
– Погоди. – я сморщил лицо, будто собираясь физически выдавить из своей головы, какой-то важный и может быть даже умный вопрос. – Ты что-то говорила…
Ася моментально сообразила о чём я, и лицо её приняло самое глумливое выражение.
– Да-да? – переспросила она с интересом. – Ты что-то хотел у меня спросить, но не помнишь что именно. Может это потому, что ты ни фига не слушаешь меня, когда я говорю.
Я затряс головой одновременно сокрушенно, но в то же время как бы призывая ее
