вернётся к ней — нянчить её деток, если они будут, но втайне, на глубине души, татарка решила, что если Сеид-Алим жив и помнит её — то конечно русские снега никогда её не увидят вновь.
Часто Прасковья и её соотечественник Прохор беседовали об Родине, но Ахметка, приехавший в Москву мальчуганом, более сжился с Россией и его не тянуло назад.
Но оба эти лица, любимцы княжны и преданные ей и телом и душой, не мало повлияли на развитие характера и на вкусы Анюты. Оба постоянно, без какой-либо цели и невольно, напевали ей о других краях, других людях, другой природе, где веки вечные лето стоит, горы за облака подымаются и море поёт или ревёт в минуты злобы. Княжна не могла себе отдать ясного отчёта или сделать себе определённое представление об этом море к об этих горах, но приблизительно понимала, а главное, чуяла и то, и другое... И никогда не видав южной, своенравных очертаний, природы — она любила её. Этот неведомый край, где вечное лето, манил к себе московскую княжну, грезился ей часто во сне и, конечно, в таких причудливых и сказочных красках и очертаниях, что сама Солёнушка смеялась над Крымом Анютиных снов. Этих одних грёз и мечтаний о всём том, что никогда не приходило и на ум другим девицам — было достаточно, чтобы наложить на княжну Лубянскую печать оригинальности в помыслах, вкусах и прихотях. Побывать когда-либо, в будущем, на родине матери своей, княжна, конечно, не могла и мечтать, так как это было не мыслимо для неё. А тем не менее, этот сказочный, волшебный край её девичьих грёз и рассказов мамки — набросил какую-то тень на весь окружающий её мир. Кругом было хуже! Отсюда явилось смутное недовольство, раздвоенность и неудовлетворённость чувств по отношению к среде, к обычаям её и ко всему, что было обстановкой княжны.
Татарка Салиэ, сама того не зная, воспитала свою питомицу чуждою и неприязненно взирающею на всё то, из чего слагалось её же существование.
XIV
Борщёв просидел час и, всё-таки не дождавшись отъезда гостей, ушёл ночевать по соседству к капитану своего полка, Шипову.
— Пусти, братец, переночевать, — сказал он, входя и заставая офицера за чисткой ружья.
Молодой человек, полный, низенький и широкоплечий, с толстым лицом и гладко остриженный под гребёнку, рассмеялся добродушно и весело навстречу гостю:
— А что? Опять политиканствуют, да галдят у вас.
— Да. Опять кто-то приехал и трещат вот уж час целый, — отвечал Борщёв. Сидел, сидел, пережидая на крыльце, и плюнул наконец. Не рад, что в одной квартире поместился.
— Да иди, брат, совсем ко мне, — сказал Шипов. — А то от этих политиканов сон потеряешь. Переходи.
— Ну вот...
— Полно, братец. Говорю переходи. Тут пять комнат. У Гринёва две, да у меня три. Ты возьми у меня одну и все поместимся. А там тебе никогда спать не дадут.
— Это верно. Третьего дня до полуночи протрезвонили! — недовольным голосом проворчал Борщёв, садясь в углу. — И что тут болтать? Всё это правда. Многих обидели. Орловы зазнались. Да болтать-то об этом всякий день с утра до ночи тоска возьмёт.
— А дойдёт — не похвалят тоже, задумчиво произнёс Шипов.
— Дойдёт? Ветром что ли перевеет как пыль. Из нас кто в доносчики что ль пойдёт! Ни ты, ни я, — не пойдём. Ну так и все...
— В доносчики я не пойду, братец. А коли потянут свидетельствовать, то лгать не стану — скажу всё, что знаю.
— Что тут сказывать? Свидетельствовать? Ведь одно галденье тут. Враньё одно! Переливанье из пустого в порожнее. Разве у них план какой?! — воскликнул Борщёв.
— Вестимо, враньё одно! Но за такое враньё знаешь что делывали прежде, тому всего будет лет с двадцать... Мне матушка частенько рассказывала об одном деле таком.
— А что? Небось ссылали...
— Да. Но наперёд плетьми драли и языки вырезывали чрез палача. Ты не слыхал, было дело Лопухиных...
— Нет.
— Ну, вот эдак же, сходилась компания, да тоже про "Иванушку" галдела да рядила. Их судили, да и казнили. И бабам досталось здорово тогда — отодрав плетьми — языки вырезали двум: Лопухиной да графине Бестужевой...
— Страсть какая! — воскликнул Борщёв. — Ну, да ведь это тогда было. Ныне не те времена.
— А какие же. Иностранные, привозные что ли времена? Те же... Да и законы те же...
— То был заговор, а это ведь...
— Ну?
— Ныне наоборот того.
— Да ведь как? От гвардии и до сената — всё подчиняется! Или я вру...
— Нет. Так. Верно. Но я только сказываю...
Борщёв замялся, не зная, как выразить свою мысль:
— Я сказываю, то была дочь царя Петра, Анна Леопольдовна. А долго ли та правила... Ну вот и теперь. Тоже будет...
— Что тоже? — нетерпеливо воскликнул Шипов.
— Не долго протянет! Поэтому я и говорю. Всё правильно, что они сказывают. И про обиды, и про обход наградами, и про самомненье Орлова. Но нечего тут шуметь! Трёх лет не пройдёт. Пойдут разные нелепицы. Войну какую затеет Орлов, чтобы в фельдмаршалы выйти. Или... Или... Да мало ли там что может быть...
— Ничего не будет. Екатерина Алексеевна мудрая, братец... Сама мудрость!
— Так!
— И она теперь мало, мало... лет десять, до самого совершеннолетия! — добродушно выговорил Шипов.
— А я говорю: не будет и двух лет! — горячо воскликнул Борщёв. И вскочив на ноги, он подошёл к Шипову и хотел что-то начать говорить... но вдруг остановился и плюнул злобно:
— Тьфу... И я тоже дурак! Оголтелый дурак!
Шипов вопросительно взглянул на сержанта.
— Экая ведь дура какая!
— А что?
— Ушёл оттуда сюда, от тех проклятых спорщиков... А сами то, что ж мы делаем?..
Шипов расхохотался и, поставив в угол вычищенное ружьё, вымолвил:
— Да. Это верно. Ты оттуда заразу перенёс...
— Это я от Семёна Гурьева заразился. Тот ведь первый горлан. Давай-ка спать лучше, хозяин. Да вот что ещё. Коли мне к тебе переходить на житьё, то мы штраф положим. Как кто помянет Григория Орлова, или Ивана Антоныча, или что-либо — так сейчас с того алтын, либо два — штрафу...
— Благое дело! — раздался из третьей комнаты густой бас. — Я
