1922 года. Он смотрел пьесу Диккенса «Сверчок на печи».
«Уже после первого действия, рассказывает Крупская, – Ильич заскучал, стала бить по нервам мещанская сентиментальность Диккенса, а когда начался разговор старого игрушечника с его слепой дочерью, не выдержал Ильич, ушел с середины действия»[59].
Казалось бы, уж теперь у нас достаточно оснований… Но не будем опять торопиться. Вот воспоминания Мартына Лядова:
«…я помню Ильича на спектакле Сары Бернар в Женеве: мы сидели рядом в ложе, и я был очень удивлен, увидав вдруг, что Ильич украдкой утирает слезы»[60].
И опять невольно задаешь себе вопрос – о ком это? Да, это тоже о Владимире Ильиче.
Ну а теперь сопоставьте воспоминания Марии Эссен с записями В.Д. Бонч-Бруевича, относящимися к тому же периоду.
В те дни, рассказывает Владимир Дмитриевич, борьба Ленина с меньшевиками достигла особой остроты. Ильич работал днями и ночами. Он похудел, осунулся. Мучили головные боли, бессонница… Целыми днями напряженно работали и другие большевики, жившие в Женеве, – сидели над документами, писали статьи и письма, готовили доклады. А на женевских улицах именно в эти дни сверкал и шумел ежегодный карнавал.
«Не до веселья было нам, – пишет Бонч-Бруевич. – На улицу даже не тянуло. Вдруг звонок. Входит Владимир Ильич, оживившийся, веселый.
– Что это мы все сидим за книгами, угрюмые, серьезные? Смотрите, какое веселье на улицах!.. Идемте гулять! …Все важные вопросы отложим до завтра…
…Шумной толпой вышли на улицу. Погода стояла прекрасная, теплая… Пела вся улица веселые бодрые песни… Вдруг Владимир Ильич быстро, энергично схватив нас за руки, мгновенно образовал круг около нескольких девушек, одетых в маски, и мы запели, закружились, заплясали вокруг них. Те ответили песней и тоже стали танцевать. Круг наш увеличился, и в общем веселье мы неслись по улице гирляндой, окружая то одних, то других, увлекали всех на своем пути… Надо было видеть, с какой неподдельной радостью, с каким огромным увлечением и заражавшим всех подъемом веселился Владимир Ильич…»[61].
Отмечая особенность характера Ленина, Горький писал:
«Меня восхищала ярко выраженная в нем воля к жизни и активная ненависть к мерзости ее, я любовался тем азартом юности, каким он насыщал все, что делал…
Азарт был свойством его натуры, но он не являлся корыстным азартом игрока, он обличал в Ленине ту исключительную бодрость духа, которая свойственна только человеку, непоколебимо верующему в свое призвание, человеку, который всесторонне и глубоко ощущает свою связь с миром и до конца понял свою роль в хаосе мира, – роль врага хаоса. Он умел с одинаковым увлечением играть в шахматы, рассматривать „Историю костюма“, часами вести спор с товарищем, удить рыбу, ходить по каменным тропам Капри, раскаленным солнцем юга, любоваться золотыми цветами дрока и чумазыми ребятами рыбаков»[62].
О ленинском смехе Горький писал:
«Никогда я не встречал человека, который умел бы так заразительно смеяться, как смеялся Владимир Ильич. Было даже странно видеть, что такой суровый реалист, человек, который так хорошо видит, глубоко чувствует неизбежность великих социальных трагедий, непримиримый, непоколебимый в своей ненависти к миру капитализма, может смеяться по-детски, до слез, захлебываясь смехом. Большое, крепкое душевное здоровье нужно было иметь, чтобы так смеяться»[63].
Как-то в разговоре с Лениным Кржижановский привел слова знаменитого немецкого хирурга Теодора Бильрота: здоровье выражается в яркой отчетливости эмоциональной деятельности. Ленин сразу же ответил:
«Вот именно так, если здоровый человек хочет есть, – так уже хочет по-настоящему; хочет спать – так уж так, что не станет разбирать, придется ли ему спать на мягкой кровати или нет, и если возненавидит, – так уж тоже по-настоящему…»[64].
…Зимой 1906 года в Куоккале Яну Берзину довелось встречаться с Лениным почти ежедневно.
«Перед сном он устраивал себе перерыв, – рассказывает Берзин, – и часто, а может быть и ежедневно, уходил гулять… Бредем медленно, обмениваемся редкими словами… О чем неизвестно. Обо всем, о всяких пустяках, только не о политике… Из далекого тумана прошлого смутно всплывают некоторые темы этих разговоров темы, казавшиеся необычными для Ильича, темы интимные: о лесной тишине, о луне, о поэзии, о любви…»[65].
Можно лишь сожалеть о том, что не записал Берзин этих бесед. «Стерлись из памяти эти разговоры», – замечает он. Но об аналогичных беседах вспоминают другие…
Январь 1918 года. Для Владимира Ильича это напряженнейшие дни и бессонные ночи, заполненные работой… В одну из таких ночей Александра Михайловна Коллонтай, без стука, вошла к нему в кабинет…
«В комнате темно, но я могу различить у окна стоящего человека и по силуэту, вырисовывающемуся на фоне ясного зимнего неба, узнаю, что это Владимир Ильич. Я замираю от неожиданности и неловкости, что ворвалась, не постучав.
Владимир Ильич стоит неподвижно, спиной к двери. Он смотрит в окно, высоко подняв голову, очевидно, глядит на небо. А небо зимнее, светлое и очень звездное. Я боюсь пошевелиться. В комнате тихо-тихо.
Неожиданно голос Владимира Ильича прерывает тишину.
– Звезды, – говорит он. – Какие звезды сегодня! Очевидно, мороз покрепчал.
И вдруг, повернувшись в мою сторону, спрашивает:
– А вы когда-нибудь смотрите на звездное небо?
Мой ответ:
– Когда бываю на океане или в деревне.
– На океане? Ах да, ведь вы были в Америке! А я в ранней юности очень хорошо знал все созвездия, теперь начинаю забывать»[66].
«Ужасно любил природу, – пишет Крупская. Любил горы, лес и закаты солнца. Очень ценил и любил сочетания красок… Любил в комнате весенние запахи. Садовых цветов и особенно с сильным запахом избегал»[67].
И еще:
«У нас в быту сложилось как-то так, что в дни его рождения мы уходили с ним куда-нибудь подальше в лес… Весенний воздух, начинающий пушиться лес, разбухшие почки – все это создавало особое настроение, устремляло мысль вперед, в будущее хотелось заглянуть»[68].
Надежда Константиновна не упоминает о том, что Владимир Ильич любил и дарить цветы… В приводившемся выше рассказе Марии Эссен о прогулке в горы весной 1904 года есть такой эпизод:
«Мы наткнулись на целое поле цветов.
Владимир Ильич стал энергично собирать цветы для Надежды Константиновны. „Надюша любит цветы“, – сказал он
