class="p1">— Так и хорошо, — засмеялся сотник. — Тебе бы всё стрелять да рушить, а нам из-под развалин добычу вытаскивать. Ты об этом подумал, Онисим Петрович?
— Всё у вас по-татарски…
— И это значит, что всё хорошо и правильно, — кивнул Муса Дамирович. — Лучше к воротам на переговоры сходи, чем тут ворчать.
Онисим до ворот не дошёл — они распахнулись, и из замка стали выходить бойцы гарнизона, тут же бросающие на землю мечи, алебарды и немногочисленные арбалеты. Последним вышел гордый католический монах весьма упитанной комплекции, ведущий на привязи связанного по рукам местного сеньора. Сеньор одышливо хрипит, хлопает ничего не видящими глазами, и постоянно сплёвывает слюну со следами крови. Видимо, граната со слезоточивым газом взорвалась прямо у него под ногами, и благородный господин сполна вдохнул аромат «черёмухи».
— Молодцы! — похвалил дисциплинированных тирольцев татарский сотник, переходя на саксонское наречие, которое они должны были понимать. — А где те, что стреляли по нам из бомбард?
Католический монах скромно потупился и признался:
— Они не выдержали груза своих грехов и умерли в раскаянии, мой господин.
— Тоже молодцы! — одобрительно кивнул сотник. — Всем даю равную долю в добыче с замка!
Немцы нестройным гулом выразили одобрение, а монашек скромно потупился и попросил:
— Разрешите маркграфа Готфрида в цепи взять, господин? Опасный он человек.
— Да делайте с ним что хотите, — махнул рукой сотник. — Хоть на углях зажарьте и слопайте под пиво. И да, у нас два дня на сбор добычи из замка, а потом мы уходим. Желающие послужить государю-кесарю Иоанну Васильевичу могут пойти с нами.
Это предложение тоже было встречено с одобрением. Вопреки официальной пропаганде, о московитах ходили самые благоприятные слухи, и многие с завистью поглядывали на восток. Там, говорят, воякам жалованье не задерживают, и даже кормят от пуза за счёт казны. И оружие дают справное за счёт казны, не заставляя тратить на железо скудные сбережения. Чего бы так не послужить-то?
Но одобрение одобрением, только желание послужить высказали всего трое, самые молодые и не обременённые семьями. Остальные в возрасте, многим чуть ли не под сорок лет, в замке жёны и детишки остались… Точнее, не в самом замке, а в соседней деревеньке, но она со стен видна, если постараться, то и доплюнуть можно.
А ещё страшно отправляться в неизвестность, в дикую Татарию и Московию, на край земли.
У маркграфа Готфрида фон Гогенштауфена никто не спрашивал, хочет он куда-нибудь переселяться, или не хочет. Последнее, что он помнил, это громкий хлопок прямо под ногами, невозможность вдохнуть и выдохнуть, страшная резь в глазах, а потом удар по голове чем-то тяжёлым. Всё остальное как во сне. И связанные за спиной руки, и замена верёвок на кандалы с железной цепью… В себя пришёл только лёжа в телеге на колючей прелой соломе. Телега куда-то ехала, подпрыгивая на кочках и проваливаясь в многочисленные ямки.
Куда-то везут. А куда? Впрочем, это пока неважно, а важно то, что с пробуждением пришло облегчение — вернулась возможность дышать полной грудью, хоть и с большой осторожностью, и зрение вернулось тоже. Во всяком случае, солому перед лицом маркграф Готфрид видит отчётливо. А везут… плевать, лишь бы выкуп большой не запросили. Сто тысяч талеров он способен отдать без особого напряжения, но вот больше… С другой стороны, не герцог же какой, чтобы больше ста тысяч запросили.
Кто-то весьма грубо перевернул Готфрида, и над ним склонилась бородатая физиономия с раскосыми, но голубыми глазами, заговорившая на верхне-немецком, но с баварским выговором:
— Очухался, болезный? Вот и хорошо, нечего лошадок напрягать. Кобыла-то совсем заморилась.
Маркгаф скосил взгляд на лошадь, и возразил:
— Это мерин.
— Ага, мерин, он самый, — охотно согласился бородатый. — Его и запрягли, когда кобылка заморилась. Так что вылезай, сиятельство, и далее ножками пойдёшь.
Фон Гогенштауфен с трудом сел на прелой соломе, зазвенев железом кандалов, и удивлённо захлопал глазами — пока он пребывал в беспамятстве, его переодели в крестьянскую одежду. Три тысячи чертей и мошонка святого Якова, это почему и зачем? Особенно мерзко выглядят полусандалии из полос вонючей и жёсткой сыромятной кожи на ногах, замотанных в куски грубой холстины не первой свежести.
Бородатый правильно понял взгляд маркграфа, и опять пояснил:
— Твоя бывшая одёжа денег стоит. Ткань хорошая, не меньше восьмидесяти копеек за всё на Москве дадут. Да за сапоги полтину. А тебе сейчас оно и без надобности. Да и совсем без надобности, не только сейчас.
Готфрид ничего не понял, но на всякий случай не стал спорить. Его выдернули из телеги и привязали к ней длинной верёвкой. Руки так и остались скованные. Кстати, он единственный, кто вот так — крестьяне идут свободно, и на их мордах написано довольство жизнь. Бабы и ребятня поменьше, те на телегах.
— Вы уже сообщили, что я в плену и запросили выкуп? Какова сумма в талерах? Или предпочитаете флорины, цехины и дукаты?
— Какие ещё дукаты? — расхохотался всё тат же бородач. — Мы всё в рублях считаем, а за тебя светлейший князь Самарин не меньше пятёрки отвалит. Ты вон какой гладкий да сытый, на морде орехи колоть можно.
— Как пять рублей? — растерялся фон Гогенштауфен. — За меня сто тысяч талеров дадут, только сообщите императору.
— Сообщим, — покладисто согласился людолов. — Обязательно сообщим императору Касиму, что ты с него сто тысяч требуешь. Он обрадуется.
— Императору Священной Римской Империи Фридриху Третьему! Между прочим, Гогенштауфены тоже были императорами!
— Бред! Император может быть только один, и это император Касим. Остальные — самозванцы!
И потянулись длинные и однообразные дни пешего перехода. Людоловы нахватали примерно человек двести, если считать людьми баб и детишек. Могли и больше, деревенек во владении маркграфа хватало, но начались бы проблемы с питанием. А так полон кормили два раза в день, невкусно, но сытно. Правда, крестьяне еду нахваливали, и неприязненно косясь на Готфрида фон Гогенштауфена нагло заявляли, что отродясь такой вкусноты не едали, а чтобы мясо каждый день, того и в мечтах не бывало. Нашли мясо… солёное, потом засушенное, да перемолотое в мелкое крошево. Его добавляли в каши из раздавленного овсяного или пшеничного зерна, сдабривали небольшим количеством сала, и кормили каждый день. По воскресеньям на большом привале пекли ржаные лепёшки в сковородках из свиного железа. Их давали на обед.
Кстати, удобная придумка для походов, это раздавленное зерно — готовится очень быстро, и места много не занимает. Для наёмников и собственного отряда — самое то. Нужно будет взять на заметку, если когда-нибудь получится вернуться домой в родную Штирию.
Однако недели через две надежды и мечты о возвращении окончательно растаяли — из разговоров людомовов с крестьянами маркграф узнал, что, скорее всего их
