Книга Предвестник землетрясения - Сюзанна Джонс

Я щелкаю пальцами, одним за другим. Камеяма, устав от ожидания, с кряхтением откидывается в кресле. Не виню его. Я способна оценить, какую досаду причиняю. Если бы я обращала на него хоть малейшее внимание, он мог бы немного продвинуться в этом деле. Но я не в настроении говорить, во всяком случае пока. Штука в том, что я не знаю, что случилось той ночью. В памяти какая-то каша. Я должна извлекать все на-гора крупица за крупицей, прежде чем поведаю ему. Господину Камеяме нужно проявлять терпение. Огучи теперь балуется с другой брючиной на колене, мягко потирая ее и пощипывая край шва. Встретившись взглядом со мной, он тотчас отводит глаза. По-моему, ужас преступления, которое я могла совершить, начинает доходить до него. Я впиваюсь в него взглядом. С залившимся краской лицом он подыскивает вопрос, чтобы нарушить молчание, вопрос, на который я не отвечу.

— Отлично, — подает голос Камеяма. — Давайте попробуем другой вопрос.

Да, давайте. Какой вопрос попробуем? Какой у меня любимый цвет? Никакого. Я предпочитаю кошек или собак? Конечно, кошек; я ведь Лев. Сколько у меня братьев и сестер? Смотря как считать, кого считать. Убила ли я кого-нибудь? Да, убила. Ноа. А раз уж речь зашла о смерти, пожалуй, самое время вспомнить дивную госпожу Ямамото и мои деньки в волшебном струнном квартете, столь важном, когда я только-только прибыла в Токио. Госпожу Ямамото, которая умерла.

— У вас есть хобби? — Огучи заливается краской, задавая мне этот убогий вопрос. Камеяма испускает воздух изо рта, издав нечто среднее между вздохом и шипением.

— Нет, нету.

И я возвращаюсь обратно к себе в голову. Но момент он подгадал безупречно. Как раз мои поиски хобби и привели меня к порогу госпожи Ямамото. Со встречи с Тэйдзи я больше ни в каких хобби не нуждалась. Нет смысла возиться с икебаной, когда можно заняться сексом или наблюдать за ним из-за книги, пока он подает посетителям лапшу. Но едва прибыв в Японию, я никого не знала. Я была рада познакомиться с людьми на базе общего культурного интереса. Именно участие в струнном квартете госпожи Ямамото распахнуло для меня двери Токио, вселило уверенность, что здесь я дома, хотя и оставило с очередным трупом на руках. Неуклюжая старушка Люси.

* * *

Я поведала Тэйдзи о своем хобби в ту же ночь, когда рассказывала ему о своем детстве — о Лиззи, Ноа и Розеттском камне, — пока он спал, как дитя. Держа его в объятьях, я все вела свой рассказ, потому что он слился в утешительное баюшки-баю. Мне не хотелось, чтобы он просыпался, такой хрупкий в моих объятьях. Я ни разу не держала настоящее дитя, но в ту ночь могла вообразить, каково это может быть. Успокоительное биение сердца, тепло, которое я буду ощущать еще долго после того, как он проснется и уйдет. Я держала его, убаюкивая, и рассказала ему еще чуточку, промежуточные куплеты, о своих приключениях в Токио до того, как нашла его у лужи в Синдзюку.

Вскоре после приезда я получила подержанную виолончель. Упомянула о своей игре на виолончели старшекласснице, которой давала частные уроки. А две недели спустя мать ученицы преподнесла мне старую виолончель, сказав, что им уже негде ее хранить. Я была тронута, но малость психовала. Не играла много лет и ощутила определенную ответственность, внезапно став владелицей собственной виолончели. Играла у себя на квартире пару недель, но оказалась вовлечена в войну со своей бескультурной соседкой. Если бы она просто жаловалась, было бы проще; я бы попросту игнорировала ее и продолжала играть. К сожалению, зрелый отклик ее не устраивал, и она включала свой пылесос всякий раз, стоило мне лишь начать свои упражнения. Она распахивала окна и двери своей квартиры, заглушая голос струн моей виолончели. Остается лишь домысливать, что в гнев она впадала, потому что адский вой моей виолончели мешал ей наслаждаться периодическим визгом автомобильных шин внизу. Я спасовала.

Но музыка прочно засела у меня в голове. На работе я мычала пьесы, которые играла в школе давным-давно. Я помню их нота за нотой, однако не целиком, а только партию виолончели. Вряд ли я звучала так уж впечатляюще. Западные коллеги сетовали, опаляя меня сердитыми взглядами, когда я мычала и насвистывала у себя за столом, открывали и захлопывали ксерокс, стоило лишь мне задудеть. Я понимала, что это раздражает — Люси и сама яростно зыркала бы на всякого, ведущего себя подобным образом, — но удержаться не могла.

— По-моему, ты любишь музыку, — однажды сказала мне Нацуко.

— По-моему, все любят музыку. Но я как раз разучивала кое-что на виолончели, а теперь играть больше не могу.

Нацуко поведала мне о госпоже Ямамото, своей старой учительнице каллиграфии, игравшей на скрипке в компании пары подруг. Госпожа Идэ играла на второй скрипке, а госпожа Като на альте. Они были вместе уже несколько лет, но их предыдущая виолончелистка скончалась от опухоли мозга. Концертов они ни разу не давали. Нацуко сказала, что они хороши, но не настолько, чтобы вселять страх. Поначалу я сомневалась, что они захотят меня принять. Я минимум лет на двадцать моложе самой юной из них — госпожи Идэ. Мой разговорный японский еще не блистал. Я могла относительно легко переводить труды Мисимы и Танидзаки, но порой сталкивалась с проблемами, покупая марку на почте. И конечно, меня тревожило, что я не смогу заменить предшественницу. Они сказали Нацуко, что с радостью примут в группу виолончелистку. Я сказала ей, что вряд ли целесообразно еженедельно таскать виолончель из конца в конец Токио. Нацуко парировала, что госпожа Ямамото позволит мне держать инструмент в своей гостевой спальне.

Я доволокла виолончель до станции и по линии Яманотэ доехала от Готанды до Ниппори. И вступила в старые тихие районы Токио. Меня окружали небольшие покосившиеся домишки, несколько старых деревянных храмов, стоически переживших Великое землетрясение Канто и бомбардировки Второй мировой войны. Я остановилась у кладбища Янака, чтобы свериться с картой и немного передохнуть.