В прошлом году, открыв этот ящик, дон Оресте насчитал в нем целых сто пятьдесят лир, а поскольку уже был конец июня, там должно быть достаточно денег. Чезаре отдавал себе отчет в святотатстве задуманного, но, в конце концов, другого выхода нет. Если Господь Бог всеведущ, он, конечно же, знает об этом и не накажет очень уж строго. Не мог же он, в самом деле, хотеть, чтобы всех их хозяин выбросил завтра на улицу. Это было бы жестоко с его стороны.
Перешагнув, однако, порог маленькой церкви, Чезаре вдруг растерял свою уверенность, хотя и не собирался отступать. Если в этом и был грех, то он все равно его уже совершил в тот момент, когда принимал решение. Церковь была пуста, и проникавший в нее сквозь цветные витражи свет придавал ей особую величественность. Запах ладана, увядших цветов и свечей, тот особый церковный запах, который обычно действовал на него успокаивающе, на этот раз только усилил в его душе тревогу.
Он встал на колени перед изображением святого Лоренцо, в ногах которого был этот ящичек, но, помедлив, обратился с молитвой не к нему, а напрямик к самому Господу Богу.
— Господи, я совершаю нечестивое дело, но я возьму только, чтобы заплатить за квартиру. Сейчас эти деньги Тебе не нужны, а нам они позарез нужны. Господи, я никогда не крал, не хочу и впредь этим заниматься — я просто на какое-то время беру у Тебя в долг. Если Ты одолжишь мне эти деньги, я верну их Тебе с процентами. Честное слово, верну!.. Я принесу и положу их сюда, в этот же самый ящичек…
Чезаре затаил дыхание и прислушался, дожидаясь ответа, но в церкви стояла полная тишина. «Молчание — знак согласия», — решил он и, оглядевшись, чтобы убедиться, что никто не следит за ним, торопливо взломал слабый запор на ящичке лезвием своего перочинного ножа. Быстро отсчитал монеты и монетки, взяв ровно двадцать четыре лиры, и тут же вышел из церкви вон. Он уходил с колотящимся сердцем, но уверенный, что договорился с Господом Богом и свое обязательство перед ним честно выполнит.
Часы на колокольне показывали уже десять, и ему неудержимо хотелось припуститься бегом. Но он пересилил себя и ушел неторопливым шагом, чтобы не вызывать подозрений. До дому он добрался в половине одиннадцатого. Аугусто был занят тем, что наблюдал за младшими, которые, как и все малыши, все время норовили куда-нибудь спрятаться. Славный мальчик был этот Аугусто и усердно исполнял свои обязанности старшего брата.
— Но почему ты не в школе? — спросил Чезаре обеспокоенный. — И где Джузеппина?
— Она велела мне присмотреть за ними, — сказал тот, указывая на Анаклета и Серафину, которые лепили что-то из глины возле уличной водоколонки. — А сама ушла.
— Куда?
— Я не знаю, — ответил мальчик и, увидев побледневшее лицо старшего брата, перепугался. — Я не знаю, она не сказала.
— В какую сторону она пошла?
— Вон туда, — показал он худенькой своей рукой.
Чезаре охватила тревога. Именно там жил хозяин, Энрико Пессина, и Джузеппина явно пошла к нему.
Не говоря ни слова, он бросился к дому хозяина, но до цели и не дошел. Он встретил сестру на полдороге, сидящую с поникшей головой под старым дубом. Сердце его сжалось в страшном предчувствии. Было заметно, что она много плакала, хотя сейчас ее глаза были жгуче сухи. Лицо горело, волосы разметались, ситцевое платье все измято.
— Ты была у него? — спросил Чезаре.
— Да, — не смея солгать, опустила глаза она.
— Зачем ты это сделала? — Он чувствовал, как горло ему сдавила тугая петля.
— Мне казалось, что другого выхода нет, — проговорила она чужим голосом. — Я не хотела, чтобы он выгнал нас на улицу.
— Зачем ты это сделала? Почему не предупредила меня?
Он не собирался укорять сестру, но сердце жгли ярость и обида.
— Мне казалось, что другого выхода нет, — повторила девушка. — Хозяин сказал, что простит нам этот долг, и мы еще целых три месяца можем жить в нашей квартире.
— Пойдем домой.
Чезаре помог ей подняться, и они медленно пошли к дому. Джузеппина кусала губы, наклонив голову, слезы застилали ей глаза.
— Вы никогда не простите меня? — спросила она дрогнувшим голосом.
— Тут нечего прощать, — ответил Чезаре. — Виновата не ты.
Его невидящие глаза горели ненавистью.
— Мне казалось, что иного выхода нет. — Эту фразу она повторяла снова и снова.
— Забудь об этом, словно этого никогда и не было, — сказал Чезаре. Он протянул руку к сестре и дотронулся до ее волос. — Ты забудешь все это.
— Нет, — сказала она. — Я стану монахиней. Иначе не смогу жить.
— Об этом мы еще поговорим. А сейчас обещай мне, что все это останется между нами.
— Между нами?.. — Она подняла голову и посмотрела на него отчаянным взглядом.
— Да. Тебя видел кто-нибудь?
— Нет, не видел никто.
— Об этом ничего не должна знать даже мать.
Чезаре привел сестру домой и уложил в постель. Дома не было никого — младшие еще играли на улице.
— Мне холодно, — бормотала Джузеппина, укрываясь одеялом. Она вся дрожала, как в лихорадке.
— Это ничего, скоро пройдет, — утешал он. — Главное, чтобы мама ничего не заметила.
— Я встану раньше, чем она вернется, — пообещала Джузеппина.
— Хорошо, — сказал он. — А я ухожу, у меня есть дела.
Выйдя из дома, Чезаре снова направился в церковь. Он шел привычным, знакомым путем, но мир вокруг в одно утро переменился. Это был иной мир, чем тот, в котором он жил до сих пор, — мир темный и враждебный, в котором торжествовало зло. Сердце его сжималось от отчаяния и горя, но страха он не ощущал. Он уже знал, как ему жить в этом мире, он был готов ко всему.
Добравшись до церкви Сан Лоренцо, он подошел к ящичку для пожертвований и положил все деньги на место, все до последнего чентезимо.
— С тобой, Господи, мы в расчете, — сказал он. — Осталось рассчитаться еще с этим дьяволом.
— Ничего себе! Хорош помощничек! — набросилась на Чезаре хозяйка, едва он появился на пороге прачечной. — Ты где это шлялся полдня?
— Мне было нужно. Но этого больше никогда не случится, — глядя ей в глаза, сказал он.
— Ему нужно было!.. — Вдова все более распалялась, раздраженная холодным спокойствием этого парня, которое временами подавляло ее. — Завтра ты, может, вообще не явишься? Так сразу об этом скажи!
— Этого больше никогда не случится, — упрямо повторил он. — Я могу приступить к работе?
— Ты давно к ней должен был приступить. И знай, я не стану держать у себя шалопаев.
Весь остаток дня до позднего вечера Чезаре работал как проклятый, обливаясь потом во влажной жаре и духоте. Но, толкая взад и вперед между котлами тележки с мокрым бельем, стискивая зубы от напряжения и усталости, он чувствовал, что работа все же отвлекает его. Она спасала от тоски и отчаяния.
