Выход за территорию всегда был событием, но на этот раз идти пришлось недолго. У обшарпанной пятиэтажки стоял старый грузовик, в котором обычно возили дрова и картошку, и горстка народу. Двое женщин изо всех сил держали вырывающуюся девочку с распущенными длинными волосами. Они плакала и кричала, что ее не пускают к маме. Все были уже в шапках, кто-то даже в валенках, а на ней была только футболка и красная, как рябиновый куст, юбка.
Я, да и никто из нас, никогда не видел, чтобы кто-то так убивался. Ей было лет двенадцать, и она была чуть старше нас.
На двух табуретках возвышался гроб. Его я тоже видела впервые. Он был не таким страшным, как гроб на колесиках, но то, что в нем лежала тетя Римма, которая больше не принадлежала себе, хотя вчера еще ходила и дышала, как мы, и с которой у нас теперь было столь же общего, сколько, например, с камнем или куском коры, было страшно. Теперь еще более худая, чем всегда, под красивым белым, в кружевах, одеялом, в белом чепце и с повязкой под челюстью тетя Римма, без какого-либо выражения на бледном лице, лишь тенью принадлежала к нашему прошлому и не имела никакого будущего. Ее настоящим были сейчас мы, этот грузовик, кричащая девочка и наше свидетельсво ее коренного отличия от всех нас.
Во время обедов и ужинов через проем кухни, не вглядываясь, мы угадывали ее долговязую, сутулую фигуру в летнем ситцевом платье в цветочек, с журавлиными босыми ногами в стоптанных тапках. Вечно хлопотала над сковородками и котлами и, кажется, ни разу не заговорила с нами та тетя Римма, но что-то вроде улыбки трогало ее тонкие губы, когда мы просили добавки или гул и эхо восторга наполняли столовую при объявлении «макарон по-флотски».
Как могло с ней случиться такое? Зачем она позволила навязать на себя эти глупые вещи? Наверное, об этом и кричала, скрежетала и рычала девочка.
Женщины тихо переговаривались, качали головой, хватаясь за щеки, девочка билась в хватке двоих. Училка, отделившись от остальных, велела нам построиться парами и сделать три круга вокруг табуретки. Две нянечки побежали поправить тете Римме одеяло. Хоть и под одеялом, она лежала опять в тапках, только в белых.
Куда ее теперь денут? – думалось мне.
«Прощайте, детки, прощайте!» – встав за гробом, оправляя на тетиримминой голове чепец и тихонько кивая нам ею, нянечка всплакивала. Девочка наконец вырвалась и побежала в нашу сторону, но женщины снова заловили ее. И теперь она в бешенстве выкручивала длинные белые руки, брыкалась длинными, как у тети Риммы, ногами и мотала светлыми волосами. Двое мужчин у грузовика взяли доску и понесли ее к гробу. Они встали в головах и ногах тети Риммы и накрыли ее крышкой. Девочка орала и, подогнув ноги, повисла на руках взрослых. Женщины причитали. Над всеми нами висело серое, скучное небо, и я вспомнила, что глаза еще живой тети Риммы были такого же цвета.
Обед, после того как нам сообщили, что борщ – это последнее блюдо, приготовленное тетей Риммой, прошел вяло. Воспиталка упрекнула, что тетя Римма любила нас, заботилась, а мы, может, даже забывали сказать ей спасибо.
В тот вечер мы сразу затихли, хотя, судя по скрипу кроватей, все еще долго не могли уснуть. Утром привели новую повариху, а в обед Жанка заявила про череп.
– Ну, значит, она нам его из узилки и добудет, – отрезала Маринка, и все, конечно, поняли, кого она имела в виду.
– Оссподи, девочки, ну зачем я туда пойду, что вам там нужно-то?
– Тетя Валя, а вы обещайте сначала, что поможете и никому не расскажете.
– Так я-то что? Попросите сами у тети Зины, если там что-то ваше.
Валечка насторожилась. В ноябрьские праздники в школу не ходили, и воспитатели оставляли нас почти без надзора, но на дверях подвальной комнатушки, где хранились наши чемоданы с тремя сменами одежды и где днем штопала и латала наша узильщица Зина, ночью висел замок, да и не собиралась Валечка нарушать правила.
– Тетя Валя, ну пожалуйста, а иначе мы поверим в то, что про вас говорят! – Ленка была просто хамлом, у них в детдоме не было никакого представления о приличиях.
Валечка села, даже плюхнулась на стул.
– И что ж вам такое говорят-то? Что они еще говорить вздумали?
А говорили нам и в самом деле немало. Вот только недавно одна из ее заядлых врагинь добавила в копилку: «А эта некая известная вам особа была полюбовницей фрица».
Падение нашей Валечки, подтиравшей за врагом не из-за голода или страха казни, а из-за чего-то такого, что описывалось в ответах одной героини в стишках про черный чемодан, было непереносимо.
Валечка полезла за конфетами. Но на этот раз не стала нас угощать, а накинулась на них сама.
– Что говорят-то? Что ж говорят-то змеи подколодные? – пробормотала она, поднялась и, не глядя ни на кого, пошла к выходу.
Все накинулись на Ленку, и вскоре к Валечке была отправлена делегация. В длинных ночнухах мы тихонько подошли к ней и стали полукругом. Она сидела у ночника и вязала. Вернее, в руках у нее были спицы, на коленях лежал моток шерсти, но ее руки не двигались. Никто так и не решился с ней заговорить, и с опущенными головами мы вернулись назад.
Только под утро она снова зашла к нам. Мы с Маринкой сразу же подскочили в кроватях. Вид у нас был раскаявшийся, и Валечка как будто лишь на секунду присела на край моего одеяла.
– Тогда у меня с Гертом большая дружба вышла, – произнесла она ни с того ни с сего.
Мы с Маринкой навострили уши. Что еще за Герт?
– А нянечки говорят, что вам… ну как это… что вам фриц один нравился, тетя Валя.
– Герт был немцем. Но он никого не убил. Его наши ранили. Он даже не успел выстрелить. – Валечка опустила глаза. Ей было стыдно. Значит, в том, что говорили, была доля правды.
Мальчишки любили фильмы про войну. Они повторяли звуки выстрелов и двигали руками, как будто в них было оружие. Они мочили врага, наши побеждали, и, когда они все-таки пробивались к своим, мы облегченно вздыхали в общем вирильном гомоне и восклицали победно, ударяя себя по коленкам, когда валились тела врагов или в одночасье их взрывали целый вагон.
Поразительно, но оказывалось, и среди фашистов были раненые, и их даже спасали с поля боя, а потом привозили в госпиталь. В эти самые комнаты, где сегодня обитали мы. Может, эти фрицы даже лежали на тех же самых местах, где лежали сейчас мы, и наша Валя, которая раздавала нам конфеты, точно так же мыла тогда пол, закрывала окна и вытирала пыль, но не для нас, а для тех, кто на нас замахнулся, чтобы потом, конечно, от своей же руки и погибнуть.
– Если рассудить, хоть и почти в два раза, мы были не намного старше вас, – голос Вали казался чужим.
Но к чему тут было еще о чем-то рассуждать? На музыкальных занятиях мы учили песню про мальчишек, что стояли со взрослыми рядом у стен Ленинграда. Лучше бы уж нас сравнивали с ними. Кстати, я эту песню должна была петь соло на родительский день, – не нашлось никого другого со звонким голосом. Как когда-то моя красная звезда в раннем детстве, этот голос иногда пробуждал и направлял меня к лучшему, и я готовила план побега в Капеллу, чтоб раствориться там в хоре мальчиков.
