Кому неизвестно и то, что, вопреки широковещательным и льстивым глаголам Феофана, Екатерина не была наименована умирающим государем его преемницею? «Восшествие ее на престол, — по словам современника, — довольно чудным образом воспоследовало, ибо Петр-великий не с тем ее венчал царским венцом, чтобы ее наследницею своею учинить, ниже когда того желал». А между тем государь «еще не охладел мертвый, а уже не воля его, не право наследственное и привязанность к крови, но самовольное желание вельмож решило важнейшую вещь в свете, то есть наследство его престола».
Так или иначе, но бывшая некогда для Петра «свет-Катеринушка» села на престол, окруженная князем Меншиковым, графом Петром Толстым, Остерманом, Ушаковым, Феофаном и другими светскими и духовными «птенцами» ее предшественника…[95]
Оставим их судить, рядить да править ее именем над миллионами народа; отправимся в толпы последнего, остановимся с его глашатаями да прислушаемся, что за приговоры изрекают они над усопшим монархом.
Весть о смерти Петра людьми неслужилыми, лучше сказать, сторонниками старины и врагами реформ монарха принята была с великою радостью. Ни ужасы пыток, ни кнутобойни и вырезки языков не могли сдержать заявлений восторга «учителей» народа.
— Здравствуйте! Государь ваш умре! — радостно вещал поп Златоустовской церкви в городе Астрахани.
— Государь этот, — говорили старейшие раскольники, — приказал брады брить, немецкое платье носить и тем людям (его послушникам) там же быть, где и он, государь, обретается, сиречь во аде.
Так вещали упорнейшие из «церковных раскольников». Не останавливаясь на ввержении Петра в геенну огненную, эти исступленные изуверы, по словам официального донесения, изрекали хулы и на церковь.
Нечего и говорить, что никакие «увещевания» епископа и прочего духовного чина, никакие пытки не могли заставить поборников раскола отступиться от своей религиозно-политической пропаганды. Некоторые из них, более слабые, сидя в тюрьмах, сами распарывали себе брюхо, чтоб преждевременною смертью спастись от грядущих истязаний, которые могли бы поколебать их стойкость в своих диких, доходящих до полного изуверства убеждениях.
В обществах подобных фанатиков созревали молодые провозвестники известного учения об антихристе. «Петр антихрист! Настали времена последние!» — вот с какими глаголами шли эти учителя из деревни в деревню, из одной станицы в другую в украинских областях нашего отечества. Прочитанная книга церковная, новое ли распоряжение правительства, стеснение ли прав духовного сословия, новые ли поборы, преобразования солдатства, война и прочие события — все это давало неисчерпаемый материал для «охулений» народу ненавистного монарха. Смерть его, как мы видели, не примирила с ним народных «учителей»; они изрекли, что Петр отправился туда, где уже давно приуготовлено было ему место толками народа, т. е. в ад кромешный. Такова была загробная участь «царя-антихриста». Но здесь, здесь-то, на земле, должна прогреметь над ним из рода в род анафема! Так думали самые горячие поборники учения об антихристе.
И вот в центре Москвы, столь нелюбезной покойнику, в одной из келий Богоявленского монастыря, что за ветошным рядом, волею-неволею приютился для книжного обучения молодой монах. В течение четырех лет до этого времени он всюду, куда только ни бросала его судьба, весь преисполненный убеждения в правоте своего учения, проповедывал, что антихрист царствует. Теперь, когда пришла весть о смерти государя, молодой проповедник своеручно написал:
«Злочестивый, уподобльшийся самому антихристу, мерзости запустения, стоящей на месте святе, и восхитившему божескую и святительскую власть, бывый соблазнитель и губитель душ христианских, прегордостным безумием надменный держатель всероссийского царства, попущением божиим Петр, бывый великий, ныне всескверный император, со своими бывшими единомудрствующими да будет проклят!»
«И да будет тако, да будет тако, да будет тако!» — троекратно повторял молодой монах-изувер, перечитывая и толкуя им написанное другому иноку, своему единомышленнику и другу. Такого рода листки имелось в виду разбросать в народ.
Но если, с одной стороны, страшное слово проклятия так жестко и вместе с тем так нагло смело вырывалось из народа в плач и сетования знати и служилого сословия, то, с другой стороны, тот же народ, славный своим юмором, в то же время и в том же городе Москве осмеял «плакунов придворных» в сатире. Народные сатирики и карикатуристы представили погребение ненавистного им Преобразователя и сетования над ним верноподданных в рукописной, а потом и в печатной притче: мыши кота погребают.
«Самая аллегория была не нова[96], — замечает проф. И. М. Снегирев, — но по поводу нового события, к которому ее применили, в ней прибавились новые фигуры мышей и весьма замысловатые объяснения, полные живых на Петра и его царствование намеков. Цель сочинителя была не одна забава и балагурство: он олицетворял в карикатуре освобождение слабых от гонителя, в утешение гонимым и в урок гонителям. Мышам он присвоил человеческие страсти: лицемерие, ненависть; внутренняя радость у них прикрыта наружною печалью. Так, “рязанская мышь горько плачет, а сама вприсядку пляшет; мышь татарская Аринка наигрывает в волынку, песни напевает, кота проклинает"; знатные крысы, показывая притворную горесть, хотят кота утопить в помойной яме.
Лубок «Мыши кота погребают».
Они не забыли, что у подновинской седой крысы кот изорвал зад, у охтенской изранил мышонка и т. д. В коте, чинно растянутом со связанными лапами, в одном рисунке — на санях (которые обыкновенно означали погребальный одр, на каком выносили тела усопших царей из дворца в усыпальницу), на другом — на колеснице, “чухонских дровнях”,— в этом коте народ видел обидчика, в мышах — обиженных, в смерти же кота вообще освобождение и торжество других, отрадный конец гонениям».
