Ознакомительная версия. Доступно 39 страниц из 192
– Почему ты мне никогда не отвечаешь? – вспылил однажды Тахар.
Тристан поджал губы и присвистнул в ответ.
– Да ну тебя, – сказал Тахар, покраснев. – Скажи что-нибудь, чтобы мы убедились, что у тебя в голове есть хоть какие-то мысли.
Тристан весь подобрался.
– Не нужно грубить! Конечно, у меня в голове нет никаких мыслей, за кого ты меня держишь!
И Будур села рядом с ним. Она присоединилась к нему, когда он, поджав губы, кивком головы пригласил её в один из дальних залов кафе, где собирались курильщики опиума. Она заранее решила для себя, что пойдёт туда, если представится такая возможность, чтобы узнать, каково это – слушать музыку Тристана под воздействием наркотика, использовать музыку как ритуал, который позволит ей преодолеть свой турийский страх перед дымом.
Комната была маленькой и тёмной. Хукка, большой кальян, стоял на низком столике посреди разбросанных на полу подушек; Тристан отрезал чуть-чуть от бруска чёрного опиума и положил в чашу, поджигая серебряной зажигалкой, и кто-то затянулся. Единственный мундштук стали передавать по кругу, курильщики присасывались к нему по очереди и тут же начинали кашлять. Чёрное вещество пузырилось в чаше, превращаясь в смолу; дым был густой и белый, пахло сахаром. Будур решила затянуться едва-едва, чтобы не закашляться, но когда мундштук оказался у неё и она осторожно вдохнула через него, первое же – вкус дыма – заставило её зайтись в приступе адского кашля. Казалось невозможным, чтобы нечто, бывшее в её теле такое короткое время, могло настолько на неё подействовать.
Затем эффект усилился. Она ощутила кровь у себя под кожей, а потом и всё тело. Кровь наполняла её, как воздушный шар, и выплеснулась бы наружу, если бы её не удерживала горячая кожа. Она пульсировала в такт с биением сердца, и весь мир пульсировал вместе с ней. Всё как-то само собой сдвинулось в такт её сердцу и оказалось на своих местах. Пульсировали тусклые стены. С каждым ударом сердца всё ярче проступали краски. Поверхности предметов искривлялись и скручивались под давлением и натяжением, принимая вид того, чем, по словам Идельбы, они и являлись, сгустков густой энергии. Будур вместе с остальными поднялась на ноги и, стараясь сохранять равновесие, прошла по улице к концертному залу в старом дворце, вытянутому пространству с высокими потолками, похожему на поставленную на бок колоду карт. Вошли и расселись музыканты; по знаку, поданному жестами и взглядом, они начали играть. Певцы запели в древнем пифагоровом строе[51], чисто и сладко, и одно сопрано взлетало выше остальных. Затем под голоса прокрались Тристан на своём уде и другие струнные, от баса до дисканта, разбивая элементарные гармонии, принося с собой целый новый мир, Азию звуков, гораздо более сложную и тёмную реальность, которая просочилась внутрь и, в ходе долгой борьбы, подавила простую манеру старого запада. Тристан пел историю самой Фиранджи, внезапно подумалось Будур, это было музыкальное переложение истории страны, где они жили, хотя и поздно в ней появились. Фиранджийцы, франки, кельты, ещё более древние люди, оставленные во мраке времён… Каждому народу – своё время править. Это не было ароматическим представлением, но перед музыкантами горели благовония, и пока их песни сплетались вместе, насыщенные запахи сандалового дерева и жасмина окутывали комнату, проникали в дыхание Будур и пели внутри неё, исполняя замысловатые рулады с её пульсом как настоящую музыку, которая, конечно же, являлась ещё одним языком тела, речью, и теперь, услышав это, Будур её понимала, хотя никогда не смогла бы выразить словами или запомнить.
Секс тоже был таким языком; она обнаружила это позже тем вечером, когда вошла с Тристаном в его неопрятную квартиру и легла с ним в постель. Он жил за рекой в районе южной верфи, на промозглом, сыром чердаке (как банально для художника), и, судя по всему, не убирался в ней со смерти своей жены в конце войны (несчастный случай на заводе, как узнала Будур от кого-то, стечение обстоятельств, неудачный момент и неисправное оборудование), но кровать была застелена чистыми простынями, что заставило Будур заподозрить неладное; впрочем, она давно проявляла интерес к Тристану, так что, возможно, это было обычным проявлением вежливости или достоинства. Он был волшебным любовником и играл на ней, как на уде, томно и слегка дразняще, подмешивая к её страсти толику сопротивления и борьбы, что в совокупности только добавляло эротичности этому опыту, напоминая о себе впоследствии, будто вонзившись в неё крючьями (ничего общего с пылкой прямотой Кираны), и Будур гадала, что было на уме у Тристана, хотя в первую же их ночь поняла, что ничего не узнает с его слов, так как с ней он был практически так же сдержан, как и с Тахаром; ей оставалось узнавать его интуитивно, прислушиваясь к музыке и присматриваясь к внешности. И они действительно отлично демонстрировали его настроения и их смену, и даже, возможно, его характер; ей это нравилось. Поэтому поначалу она зачастила к нему домой, посещая профилактические процедуры в медпункте при завии, заглядывая вечерами в кафе и не упуская шанса, когда таковой подворачивался.
Однако через некоторое время её стали утомлять попытки поддерживать разговор с человеком, который мог только петь песни, – это было всё равно что жить с птицей. Это откликалось в ней болезненным напоминанием об отчуждённости отца и её беззвучных потугах в изучении далёкого прошлого, которое было так же немо. Но дела в городе шли всё туже, с каждой неделей к цифрам на бумажных купюрах прибавлялся ещё один ноль, и собирать большие ансамбли, необходимые для исполнения последних сочинений Тристана, становилось всё труднее. Когда районный панчаят, в чьём ведении находился старый дворец, отказывался сдавать концертный зал в аренду или музыканты были заняты на своих основных работах – в школах, на пристани или в лавках, торгующих шляпами и плащами, – Тристану оставалось только бренчать на своём уде, грызть карандаши и без конца выводить индийские ноты, придуманные, якобы, даже раньше санскрита, хотя Тристан признался Будур, что за время войны забыл музыкальную грамоту и теперь использовал им самим разработанную систему, которой ему пришлось обучить своих музыкантов. Будур показалось, что сейчас его музыка стала более мрачной, мелодии были пропитаны горечью, оплакивали утраты военных лет и всех последующих, которые продолжают происходить даже сейчас, пока она слушает эту музыку. Будур понимала это и продолжала время от времени присоединяться к Тристану, наблюдая за подрагиванием его усов, ловя намёки на то, что забавляет его в её или чьих-то ещё словах, следя за его пожелтевшими пальцами, на ощупь воспроизводящими мелодии или строчащими ноты одной певучей элегии за другой. Будур услышала одну певицу, подумала, что она может понравиться Тристану, и привела его на её выступление, и ему действительно понравилось; он напевал её песни по дороге домой, глядя в трамвайное окно на тёмные городские улицы, где люди, сгорбленные под зонтами и пончо, перебегали от фонаря к фонарю по блестящим булыжникам.
– Здесь точно в лесу, – сказал Тристан, и его усы поползли вверх. – У вас в горах есть такие места, где лавины пригнули все деревья к земле, а когда снег растаял, все деревья так и продолжили расти склонёнными к земле, – и он кивнул на людей, сгрудившихся на трамвайной остановке. – Такими мы теперь стали.
Ознакомительная версия. Доступно 39 страниц из 192
