Отделение невропатологии, в которое меня поместили, занималось в основном реабилитацией больных, перенесших инсульт. За стенкой, в соседней палате время от времени кричал и страшно матерился какой-то несчастный академик, не оправившийся после инсульта.
Надо отдать должное врачам, которые из всех сил старались мне помочь. Меня кололи иглами, возили на физиотерапию, пару раз меня тряс мануальщик. Ничего не помогало. Только после этого решили, что надо бы сделать ядерно-резонансное исследование позвоночника. Своей установки в больнице не было, и меня по большому блату за доллары возили на машине в кремлевскую клинику. Исследование показало, что у меня межпозвонковая грыжа, очень неудачно придавившая какие-то нервные узлы и центры.
Кто-то из умельцев сказал мне, что уменьшить боль можно, если лежать на спине с поднятыми на табуретку ногами, и я несколько дней провел в этом дурацком положении. Специалистов-спинальщиков в клинике не было. Пока я скучал в больнице, бедная моя жена обивала пороги московских светил в разных клиниках. «Надо оперировать, — говорили хирурги. — Если вы не сделаете этого, он останется инвалидом и не сможет двигаться». «Только не операция, — авторитетно заявляли невропатолог. — После операции, как правило, бывают рецидивы, и все будет еще хуже. Да и процент успешных операций у нас очень невысок».
В этот критический момент неожиданно пришла помощь с немецкой стороны. Я уже упоминал, что муж Наташи Касперович Анатолий Контуш работал в лаборатории клиники Эппендорфского университета. В лаборатории велись исследования по изучению липидов в крови, наследственных заболеваний, влияния на кровь витаминов, неизлечимой болезни Альцгеймера и так далее. Руководила лабораторией профессор Ульрика Байзигель, молодая, на редкость энергичная и привлекательная женщина, носившая короткую прическу и приезжавшая на работу на велосипеде. Несмотря на молодость, она пользовалась в клинике неоспоримым авторитетом.
Благодаря активному вмешательству в ситуацию Наташи Касперович и Ульрики Байзигель удалось договориться, что меня положат в клинику для обследования на предмет определения необходимости операции. Мой друг Владимир Лукин обратился с письмом к немецкому послу, и мне буквально за два дня оформили немецкую визу. Ничего этого я, лежа в больнице, не знал и поэтому очень удивился, когда утром 30 сентября у меня в палате неожиданно возник сотрудник моей лаборатории Леша Горшков с каталкой и объявил, что меня немедленно везут на самолет. Так, прямо в больничной пижаме, с трудом переодевшись в машине, я отправился сначала домой за женой, а затем в аэропорт «Шереметьево-2», откуда санрейсом «Люфтганзы» мы вылетели в Гамбург.
Когда меня на больничной каталке выкатили в Гамбурге в зал ожидания, друзья, с которыми мы виделись лишь месяц назад, меня не узнали. Сморщившийся от боли, я был похож на груду серого тряпья. В клинике, куда меня привезли около 10 вечера, тут же была вызвана дежурная бригада диагностики. Посмотрев диаграмму ядерно-резонансного исследования, сделанного в кремлевской клинике, хирурги заявили: «Брак. Срочно повторить обследование».
Где-то к полночи все нужные обследования были закончены, и ведущий хирург с печальными итальянскими глазами — Лучо Папавера через Наташу, игравшую роль переводчицы, объяснил мне, что операцию делать совершенно необходимо и очень срочно, поскольку выскочивший позвоночный диск искрошился, И у меня в запасе всего несколько часов — может наступить общее отравление организма. После этого я подписал бумаги, что на операцию согласен и в случае нежелательных последствий всю ответственность беру на себя. (Аккуратная немецкая медицина всегда не забывает застраховать врача от больного.)
Операция состоялась на следующее утро под общим наркозом и заняла около пяти часов, которых я, уснув после анестезии, сделанной говорившим по-русски сербом, конечно, не заметил.
Меня спасли немецкие врачи В одной из клиник Гамбурга сырого. Мой позвоночник разобрав и снова Соединив его, как кирпичи. Я перед этим твердо осознал: За двадцать дней бессонницы и боли Подпишешь ты признание любое. Как вы — не знаю, — я бы подписал. Меня спасли немецкие друзья. Снабдивши визой, авиабилетом, И объяснив жене моей при этом, Что часа медлить более нельзя. И если Бог мне даст еще здоровье. Я буду помнить на своем веку Красавицу Наташу Касперович, Погромы пережившую в Баку, И Вас, профессор Ульрика Байзигель, С кем были незнакомы мы почти, Которая чиновникам грозила. Чтоб не застрял я где-нибудь в пути. В дождливой атлантической ночи, Пропитанной настоем листопада, Меня спасли немецкие врачи. Блокадного питомца Ленинграда. И город, что похож на Ленинград, Я полюбил порой осенней поздней, — Где громкие слова не говорят. Поскольку делом заняты серьезным, Чугун мостов на медленной реке. Где наводнений грозные отметки, И пусть не слишком знаю я немецкий, — Мы говорим на общем языке.
Когда я пришел в сознание после операции, ко мне в палату заявилась оперировавшая меня бригада хирургов во главе с Лучо Папавера, который спросил, есть ли у меня вопросы. Оказалось, что таков общий порядок. Голова моя еще плавала в тумане, и мой первый и основной вопрос вышел из подкорки: «Скажите, доктор, такая сложная операция, и все рядом. Останусь ли я мужчиной?» Когда Наталья перевела мой вопрос. Папавера долго хохотал, поскольку, как он объяснял потом, ему больные никогда прежде таких вопросов не задавали. Обычно спрашивают — выживу или нет, будет паралич или не будет и тому подобное. «Передайте герру профессору, — сказал он, — что он быстро пойдет на поправку: у него на редкость здоровая психика».
Металлические скобы со шва на моей спине сняли на третий день, и уже на четвертый день меня перевезли из больницы на квартиру Ульрики Байзигель, которая, уехав на научную конференцию в Париж оставила моей жене ключи от своей квартиры, хотя мы с ней тогда были почти незнакомы. У меня были довольно веские причины не задерживаться в больнице: каждый день пребывания в ней стоил около 500 долларов.
Поскольку долгое время после операции я мог только лежать или стоять, то переезд на машине, да еще низенькой немецкой малолитражке, где надо было сгибаться, оказался весьма сложным мероприятием. Арне Васмут, который меня перевозил из больницы, сильно загрустил, поглядев на меня, и сказал потом Наташе. «Ты что думаешь, что его можно будет снимать в кино? Это же живой труп. Плакали мои денежки!»
Папавера сказал, что боли в правой ноге пройдут через три-четыре дня, но они не прошли и через неделю. Не в силах заснуть от боли, я ходил по пустой квартире, за окнами которой бушевали атлантические ветры, несущие шквальные холодные дожди. Испуг охватывал меня. Вот сделали операцию, и ничего не прошло. Что же будет? Только на третью неделю боли стали понемногу ослабевать и уходить. К этому времени мы с женой переселились от Ульрики в дом к Наташиной матери Неле, на редкость доброй и душевной женщине года на три моложе меня, которая, как оказалось, тоже была когда-то геологом.
