Козаков, тот младший лейтенант милиции на воздушном транспорте, что дежурил в аэропорту, получив установку Костенко, пробежал ее дважды, ничего особенно интересного для себя не обнаружил и пошел в буфет – благо вылетов в ближайшие сорок минут не предстояло.
Заказав себе стакан сметаны («говорят, очень способствует, особенно если с сырым яйцом, Клара Ивановна хоть и ветеринар, но про мужчин все знает»), сырое яйцо, творог и компот, Козаков сел у окна и, отодвинув от себя хлеб, – старался худеть, форму надо хранить и в тридцать лет, упустишь, потом не наверстаешь, – принялся смешивать в суповой тарелке сметану с яйцом и творогом.
– Нануля! – крикнул он буфетчице. – А зелени нет?
– Кто ж тебе ее сюда привезет? – ответила толстая и добрая Нануля. – Ее грузят на твои самолеты и гонят в Москву, на Центральный рынок, тридцать копеек пучок, а кинза – рубль, по-старому, значит, десять.
– Была б моя воля, ни одного бы не пускал с этим товаром на самолет, – ответил Козаков. – Паразиты на теле народа.
– Зачем людей обижаешь? – возразила Нануля. В буфете сейчас никого не было, можно было отвести душу. – Ты поди эту травку вырасти! Ты пойди достань под нее навоз, ты пойди согрей каждую, если мороз ударит! Ты кооперацию ругай, а не колхозника. Построили б парники, что, земли у нас мало?! Тогда б колхозник не в Москву летал, а мне продавал зелень, и не за тридцать копеек, а за двадцать. Дважды два, Жорик!
– Ты, дорогой, не на трибуне, выражения выбирай! Я председатель строительного кооператива, так что ж я – мироед? Эксплуататор?! Меня на общем собрании голосовали, рабочие выдвинули! Плохо работаю – так вдвинут!
– Эх, Жорик, Жорик, молодой ты парень, а такой неискренний! Мой сосед – борода седая, геолог, двадцать девять лет отработал в экспедиции, трое внуков у него учатся, помогать надо, так он со старухой кормит уважаемых людей города, когда им нужно гостей принять и настоящей домашней грузинской кухней угостить… Что ж, этот геолог, по-твоему, тунеядец?
Козаков вдруг вспомнил старика, заросшего седой щетиной, с теодолитом: бритый, кряжистый.
Козаков бросился в отделение милиции, сел к рации.
– Майора Тадаву хочу! – крикнул он. – Срочно!
9
– Я банку беру, девушка, – ответил Кротов бортпроводнице. – Для нашей маленькой, не в туалет же ее вести.
– Пусть потерпит, скоро прилетим.
Кротов посмотрел на часы:
– Сорок минут терпеть…
– Тридцать, – ответила девушка, – ветер попутный, мы раньше прилетим.
– Это хорошо, – ответил Кротов, застегивая чемодан. – У вас, кстати, валидола нет?
– Сердце болит?
– Не то что болит, жмет маленько. Но если нет, я перенесу, не у пилотов же просить, им садиться надо, не до нас…
– Бледный вы…
– Жмет…
– Сейчас в аптечке посмотрим, – сказала девушка, – йод есть наверняка, желудочные есть…
Она достала жестяную баночку с красным крестом, открыла ее, начала перебирать бинт, пластырь, йод, пирамидон, папаверин.
– Вот, – протянула бутылочку с корвалолом, – на ваше счастье.
– Нет, корвалол нельзя, – ответил Кротов, – от него мне еще хуже, только валидол, под язык положишь – и сразу отпустит.
– Садитесь на место, – сказала девушка, – я у пилотов спрошу. Наш второй курить бросил, он какие-то таблетки сосет в баночке из-под валидола, может, это и есть валидол.
– Спасибо вам.
«Еще лучше, – думал Кротов, возвращаясь на место, – вообще-то замок в двери легко простреливается, не зря я в Осоавиахиме на У-2 тридцать часов налетал; давай, красоточка, стучи в дверь, давай проси валидол».
Он сел на место, оглядываться не стал, напряженно, спиною, плечами, затылком ожидая, когда услышит шаги, несмотря на натуженный, ставший уже привычным, рев мотора. Он услышал их за мгновение перед тем, как девушка подошла к двери, ведущей в кабину пилотов.
– Пристегнулись? – спросила она Кротова.
Тот заставил себя вымученно улыбнуться, отвечать не стал, только глазами показал, что пристегнут.
– Видишь, как у дяди сердечко болит, – сказала соседка. – Может, холодной водички попьете?
– Сейчас пройдет, – прошептал Кротов, – это бывает у меня, ничего страшного…
Бортпроводница постучала в дверь кабины, дверь открылась, выглянул второй пилот.
Кротов репетировал все дальнейшее сотни раз. Он шептал те слова, которые предположительно могла бы сказать бортпроводница: «Тут у пассажира сердце болит, а в аптечке нет валидола, у вас, может, есть?» Или: «У вас валидола нет? Пассажир жалуется на сердце». Или еще короче: «У вас нет валидола?» Даже эти четыре слова были достаточны для того, чтобы нажать на замок пристегнутого ремня, выхватить пистоль, рвануться вперед, ударить девку по темени, выстрелить в пилота, если он потянется за оружием, но лучше без мокрухи, лучше левой рукой, почти одновременно с ударом по голове девке, ткнуть ему пальцами в глаза, ворваться в кабину, штурмана – по темени, командиру – дулом в шею, левой рукой достать его револьвер, они теперь вооруженные; бывший летчик, которого поил в магаранском аэропорту, рассказал, где обычно лежит оружие, можно дотянуться, Кротов тренировался, ставил кресло, клал в него свое пальто, тянулся рукой, все отработано, все будет как надо…
…Второй пилот склонился к девушке.
– Пассажиру нужен валидол, – сказала бортпроводница.
– Держите. Очень плохо ему?
– Плохо. Бледный.
– Вот бедолага… Сейчас прилетим, врача вызовем на поле…
Кротов вскинулся с кресла, в броске выхватил пистолет, уткнулся дулом пистолета в загорелую шею командира:
– Полетим в загранку, начальник.
Левой рукой, нагнувшись, взял кобуру с пистолетом – висела именно там, где объяснял пьяный магаранский летчик, гад, водку не пил, только «Наири», тот с наценкой стоит двадцать девять за бутылку, хотя тут тысячу уплатишь, только б все вызнать.
– Не полетим, – ответил командир.
– Тогда – пуля, мне терять нечего.
– Стреляй.
– Я выстрелю, но хочу предупредить, что кончил школу Осоавиахима, самолет посажу сам, так что не пугай своей смертью. Я хочу, чтоб все было добром.
Командир хотел было оглянуться – Кротов сильно ткнул его дулом:
