бенгардийцев называют Алатарами, как всех кинокефалов – Астрами».
– Вы можете прочесть бенгардийскую вязь? – раздался за спиной Репрева мурчащий голос доктора, и голос будто кто смял в комок и погнал вглубь туннеля, комок скользил по стенкам Коридора, как по жёлобу водосточной трубы. Полуартифекс неуютно повёл плечами и нерасторопно ответил, продолжая бродить глазами по словам:
– Нет, ваше превосходительство. Я только что от вас узнал, что это, оказывается, бенгардийская вязь.
– Как же так, за всё то время, что бенгардиец был с вами, он ни разу не похвастался своим мудрым языком? Какое упущение с его стороны. Бенгардийцы уважают родной язык, даже, я бы сказал, гордятся им. Ну, значит, правда, что они своих тайн чужакам не выдают.
– Не выдают, – удручённо сказал Репрев, повернулся к генералу и взглянул в пристально изучающие скользкие глаза, потом на копошащиеся алмазные усы и пошёл дальше за отрядом.
Помимо наскальных рисунков тигры оставили на стенах свои кукольные копии, разыгрывающие сбор малахитовой травы: вот лежащий на спине тигр, похожий на любую другую большую кошку – тигриную природу в нём выдавали лишь характерные полоски – катает в поднятых вверх передних лапах луну, словно котёнок, играющий с клубком. «Я что, должен буду жонглировать луной? – мысленно пожаловался на свою долю полуартифекс. – А полегче ничего придумать не могли?»
На другой фреске – Репрев почему-то называл их про себя фресками – несколько тигров обступили какой-то обруч, и опять они предстали в воображении полуартифекса котятами, окружившими блюдце с молоком. На третьей, заключительной, фреске тигр, стоя на задних лапах, выставил передние лапы вправо и держал в них тарелку с проросшей на ней малахитовой травой.
Были и фрески с тигром и флягой и другим тигром, вернее с его скелетом, в белых кистях скелет обжимал флягу поменьше – сюжет, знакомый Астре, про воду живую и мёртвую, и незнакомый для Репрева.
Бытовые незатейливые зарисовки, но для простого обывателя, не знакомого с укладом бенгардийцев, они могли показаться весьма любопытными: ловля рыбы в реке, уборка с полей риса, строительство хижин. Из закромов памяти Репрев живо поднял то время, когда Алатар обучал его рыбалке, и томно улыбнулся. Другой сюжет: коронация. Королевская свита, поданные. А потом пир. За спиной у монарха стоят две тигриные фигуры.
«Скорее всего, королева и… наш принц. Теперь никого нет. Никого…» – подумал Репрев и долго задерживаться на коронации не стал.
Тигриное жизнеописание перемежалось с математическими и физическими формулами, которые доктор Цингулон нашёл крайне занимательными, достойными вдумчивого прочтения и кропотливого разбора, а некоторые из них уже успел назвать «революцией в науке», «откровением», «новым словом в науке» и «переворачивающими сознание». И всё восторгался своим гениальным умом. Кого действительно доктор Цингулон умел нахваливать с особой страстью, так это самого себя и собственные изобретения, причём делал он это с увлечённостью малого ребёнка. Репреву ничего не оставалось, кроме как разделить восторг доктора, потому что даже у далёкого от точных наук полуартифекса, да и от любых наук вообще, наскальные формулы вызывали живой трепет, и что-то заныло у сердца. Как полуартифекс, он внутренним чувством восхищался всеми научными достижениями, даже теми, которых не понимал. Или думал, что не понимает.
Мимо, на стенах, проносились малютки-планеты, пилящие своими кольцами свой космический айсберг, в который их заперли; они словно корабль в бутылке – ты с тем же умилительно-любопытствующим вопросом обращаешься к конструкторской находчивости умельца этой поделки: как это такой кораблище пропихнули в такое узенькое горлышко бутылки, не разбив её?
Бусинками рассыпались разнокалиберные планетки: охровые, как прокисшее железо, радужные, как пролитое машинное масло, белые, как снежок, – каких только не было! Но попадались, как попадаются грибы после засушливого лета, планеты, пучившиеся скоплениями огоньков, и эти огоньки говорили о том, что планета обитаема.
Прильнув к стене, как к роскошной витрине, Репрев с любопытством рассматривал, как огоньки прожигали только кажущиеся крошечными островки суши.
На потолке мерцало созвездие Белой матери-тигрицы, поражающее своим масштабом: даже если приказать отряду и черновым встать под ним, то ещё бы осталось место. Образующие созвездия звёзды то гасли, то снова медленно зажигались под охи и ахи отряда. Но даже те, кто сохранил невозмутимое выражения лица, в душе поражались увиденному.
Любимейшее и почитаемое всеми кинокефалами созвездие Гончих псов, а также созвездия Большого и Малого Пса. А ещё: Лисички, Волка, Льва – ни в одном из них не было той величественной красоты, что была в главном созвездии бенгардийских тигров.
В стенах туннеля сетью раскинулись ниши, из них востро торчали хвосты света. Отряд столпился вокруг первой попавшейся ниши: один опускал другого за плечи, привставая на цыпочки, подпрыгивая, а кто посильнее и пошире, расталкивал тех, кто не вышел ростом. Черновые стояли в стороне, пытаясь разглядеть короткими взглядами, что там, в углублении стен.
Когда появился генерал Цингулон, отряд, пиная стоящих впереди и не заметивших появления его превосходительства товарищей в пятки, расступился; генерал запустил в нишу руку в перчатке и, разоряя свет, вытащил сосуд. Амфора пахла древностью; из горлышка у неё тянулись два проводка – один длинный, второй – короткий.
Перчатка замигала красными точками, а когда прекратила мигать, на указательном пальце отобразился длинный ряд цифр, и доктор Цингулон сказал следующее:
– Радиоуглеродный анализ показывает, что этому гальваническому элементу более одного миллиарда лет! Невозможно!
– Гальваническому элементу? – переспросил Репрев, стоявший позади доктора.
– Всё верно, вы не ослышались: гальваническому элементу! Батарейке, если так угодно. Просто добавьте в неё любой электролит, и она выдаст напряжение, – вдохновенно изрёк доктор и поставил батарейку обратно.
– Вы не заберёте её себе? – изумился Репрев.
– Полуартифекс Репрев! – пропел генерал, льстиво улыбаясь. – Я не занимаюсь палеоархеологией – не мой профиль. А гальванический элемент, подобный этому, сможет собрать на коленке кто угодно из юношеских отрядов, проходящих у меня обучение и состоящих, в большинстве своём, из, так скажем, не самых одарённых детей, но под моим крылом подающих большие надежды.
«Он и детей в это втянул, – с болью на сердце подумал Репрев. – Поскорее бы увидеть всё собственными глазами».
– Малахитовая трава – вот что на самом деле важно для меня, – продолжал Цингулон. – Она – самая большая загадка из всех возможных. Все эти предметы представляют собой так называемые неуместные артефакты, или диковинки. Неуместные артефакты существуют вне времени и пространства. Всё равно, как если бы мы отправились в силур и обнаружили бы там увязшую в трясине фетровую шляпу. Фетровой шляпе нечего делать в силуре. Если только трилобиты не организовали местный кружок кройки и шитья, – скалился Цингулон. Репрев заметил,
