место, и что же? Вы этого не сделали. Вы хамы! Вы сами смеетесь над своим пастырем, как сын Ноя, Хам, глумился над своим отцом».
Но больше всего о. Илиодору не понравились адвокаты: «я поражен был в суде бесстыдством защитников», — рассказывал он пастве 3.X, явно имея в виду Федорова и Перфилова. А ранее на суде он говорил: «защитник Федоров всячески старался сбить моих свидетелей и запугать их протоколами и все просил судью „занесите в протокол“, „занесите в протокол“. Мои свидетели люди простые, и хотя они сумели выяснить на суде клевету против меня гласных, но все-таки суда и протоколов они боятся. К протоколам привыкли только защитники, да я, иеромонах Илиодор».
К поведению адвокатов он несколько раз возвращался в проповедях (29.VIII, 12 и 14.IX), остроумно ведя рассказ от лица постороннего человека, случайно попавшего на заседание суда.
Имя Филимонова с тех пор для о. Илиодора стало нарицательным, хотя это имя он, уроженец Дона, не мог точно выговорить в силу своего малороссийского акцента: «доктор Хвилимонов». В речи 22.X священник говорил, что у артиста Шаляпина и доктора Филимонова, «как у людей, не верящих в Бога, не лицо, а морда», потому что они произошли не от Адама, а от обезьяны, следовательно они — животные. «Верно?». — «Верно, батюшка», — отозвались слушатели. Когда же Филимонов произнес речь на торжестве открытия памятника Гоголю, то о. Илиодор сокрушался (24.X): «безбожники не могли найти более порядочного человека, чтобы почтить память великого Гоголя», кроме этого «арестанта и острожника».
Когда же за месяцем, назначенным Филимонову, последовали три месяца, назначенные Булгакову, о. Илиодор вошел во вкус. От лица совета только что созданного при монастыре «Православного братства» священник возбудил новое дело против Булгакова за его статью «Волчий союз», отметив, что подобных людей «может исправить только тюрьма, и вот, когда побывают в ней доктор Филимонов с Булгаковым и узнают тюремный режим, то они исправятся и перестанут клеветать».
Со своей стороны, Филимонов не упускал случая, чтобы выразить свое раздражение против иеромонаха в разных публичных собраниях. Тот прилежно собирал газетные статьи и за осень возбудил против обидчика три новых дела за клевету.
Но «острожник» Филимонов отнюдь не торопился в тюрьму. Правда, в отличие от Синельщикова, он не сказал во всеуслышание: «из-за такой сволочи меня присудили на месяц!», но наверняка именно так и подумал и подал апелляционную жалобу в Царицынский уездный съезд.
По словам о. Илиодора и его биографа, весть о суровом приговоре Филимонову была встречена царицынским обществом неприязненно. «…подняли крик все, в том числе и судьи. Как, за Илиодора в тюрьму. Это недопустимо. Этого не должно быть».
Этот «крик» имел серьезные последствия. По выражению биографа о. Илиодора, «„общественное мнение“ достаточно подготовило суд». Поползли слухи, что судьи высшей инстанции уже условились между собой об отмене приговора низшей инстанции. Источником слухов называли городского судью. О. Илиодор не мог поверить, что приговор может быть отменен и шел в суд «с надеждой». Что до Филимонова, то он не пришел вовсе.
Разбор дела состоялся 17.XII. Председательство на съезде принадлежало тому самому Шитковскому, «бесстыдством» которого был так поражен о. Илиодор и который вместе с Хорцевым подал на священника жалобу за клевету. В начале заседания Шитковский объявил, что отказывается от председательствования ввиду оскорблений иеромонаха в адрес всего состава суда, а также ввиду поданной судьями жалобы. Обязанности председателя перешли к уездному члену 2-го участка Воскресенскому, которого о. Илиодор считал своим «личным врагом».
«…вот вошли судьи и вошел адвокат Федоров, — рассказывал иеромонах. — И, о Боже, Боже, что я увидел; я понял сразу, что я пришел на этот суд напрасно. Взглянул я прежде всего на адвоката. Лицо надменное, высокомерное, нахальное, от распутной жизни оно одулось, обрюзгло и на нем, как в книге, написаны все грехи содомские и гоморрские; повернул я свои глаза на председателя суда Воскресенского. Это совершенно седой старик, но лицо красное, одутловатое, и на нем видны тоже беспрерывное пьянство, разврат, бессонные ночи в „Конкордии“, и вспомнил я, что давно слышал, что у этого судьи Воскресенского вместе с адвокатом Федоровым одна чашка, одна ложка и одна рюмка и вместе они с распутными певицами проводят в „Конкордии“ дни и ночи. Где же таким людям, подумал я, думать о правосудии, правде, соблюдать законы царские».
Не понравились о. Илиодору и остальные судьи — земский начальник Поляков и помещик Чернушкин, особенно последний, который над ним будто бы «издевался глазами». О. Илиодор знал, что во время недавней смуты, когда крестьяне напали на имение этого господина, местный священник заступился за него и предотвратил кровопролитие. Теперь Чернушкин вместе с остальными судьями «зло и насмешливо» смотрел на другого священника.
Как только Воскресенский открыл заседание «уже в возбужденном состоянии», священник попросил назвать фамилии судей. «Воскресенский … затопал на меня ногами после предложенного мной вопроса и, волнуясь до того, что брызги слюней вылетали из его рта, ответил мне: „Вы можете узнать об этом в канцелярии“».
По представлении адвокатом копии протокола злосчастного думского заседания (упущение в первой инстанции) председатель предложил:
— Господин обвинитель, не желаете ли посмотреть протокол?
— Я — отец, а не обвинитель, — возразил о. Илиодор, не выносивший даже именования себя просто «Илиодором».
— Прошу выговоров мне не делать! — заметил Воскресенский.
— А если меня будут здесь оскорблять, то я совсем уйду, — пригрозил священник.
Пришлось Воскресенскому именовать его «батюшкой» на протяжении всего заседания.
И вот уже уездный съезд всерьез обсуждает вопрос, на чьи деньги была куплена знаменитая карета. Адвокат Федоров справедливо заметил: о. Илиодор «не мог не знать, что производится сбор денег на покупку лошадей». Священник тут же обвинил Федорова во лжи, а тот, конечно, попросил занести эти слова в протокол.
Этот мелкий эпизод позволил недоброжелателям вновь выставить иеромонаха скандалистом. «Речь» написала, что о. Илиодор оскорбил Федорова и привлечен последним к ответственности. Министерство внутренних дел сообщило обер-прокурору, что «о. Илиодор вновь позволил себе в дерзких выражениях настаивать на утверждении приговора городского судьи по отношению Филимонова и обвинять во лжи его, Филимонова, защитника».
Наконец, прения были закончены, и судьи удалились в совещательную комнату, откуда вернулись подозрительно быстро, всего через пару минут, и объявили: съезд отменяет решение городского судьи и признает доктора Филимонова оправданным.
Выслушав постановление, о. Илиодор перекрестился и молча вышел. Каким-то чудом он сумел в эту минуту сдержать свой язык и не навлечь на себя новые санкции. Но в душе священника бушевала буря: «зачем я тратил столько времени, надеясь найти у них правду, когда у них нет ни совести, ни стыда, а тем более правды».
Год спустя
