что, повторяю, не знаю, что с тобой и как тебе. Я прихожу к мысли, что вряд ли мы встретимся еще с тобой в жизни. Я не верю больше в это, и я устала от одиночества. Если можешь, ответь мне…
Что тебе сказать о себе? Я здорова. Старею потихоньку.
Много работаю и теряю надежду когда-либо увидеть тебя.
Обнимаю тебя крепко.
Твоя К.»[732].
Теперь, давно потерявшая надежду, измученная и отчаявшаяся арестованная Максимова еще долго и подробно объясняла московскому следователю, как и почему ей пришлось давать в Свердловске показания о якобы преступной деятельности Шталя, о том, что «Джена» она видела раз в жизни – в 1934 году и что саму Елену Гаупт она знает довольно мало – она лишь «считала своим долгом относиться к ней гостеприимно», когда та приезжала в Москву. В конце снова: «Никаких преступлений я не совершала, никакой шпионской деятельности никогда не вела, и единственная моя вина состоит в том, что я на допросах давала ложные показания…» Она «призналась» даже, что сама виновата в том, что запутала дело, так как «никаких побуждений со стороны следствия к даче ложных показаний не было», хотя только перед этим подписала протокол со словами о том, что ее вынудили оговорить себя. Но в целом опять – ни в чем не виновата. Запуталась, устала, испугалась – да. Но не шпионка.
Выяснилось, правда, что Вилли Шталь был прописан у Екатерины Максимовой в комнате, и последний месяц перед своим арестом он провел именно у нее. Если это была служебная квартира, а получала она ее именно так, то об этом должны были знать на Арбате. Что действительно странно, так это то, что сама Максимова не была арестована вслед за ним. Ее не трогали и, скорее всего, именно как жену «Рамзая», который хоть и подозревался в двурушничестве, но по-прежнему был единственным и незаменимым. Да и сам приговор, который был вынесен Екатерине Особым совещанием НКВД 13 марта 1943 года по обвинению в шпионаже и антисоветской деятельности – расстрельные подпункты печально известной 58-й статьи, не может не удивлять. Обвинение было переквалифицировано на «шпионские связи», и Максимова получила не высшую меру социальной защиты, как тогда писали, не тюрьму и даже не лагерь, а всего лишь (да простят меня за этот оборот читатели!) пять лет ссылки в Красноярский край.
В чем причина столь мягкого приговора, нам до сих пор не известно. Но, может быть, свет прольют воспоминания ее сестры Марии, записанные в 1966 году: «Катя рассказывала тете (жившей в Красноярске. – А. К.), что она добилась свидания с Берия и все ему рассказала о своем муже Рихарде Зорге. Ей сказали, что сейчас война и ничего другого мы предпринять не можем, поэтому мы вас высылаем в Красноярский край, где вы и должны находиться до конца войны, а после войны все разберем и с Рихардом, и с вами.
В аппарате Берия Кате сказали, что с Рихардом Зорге будет все в порядке и что вы по-прежнему будете получать часть его заработной платы (она за него получала)…»[733]
Безусловно, это очень странное воспоминание, начиная с деталей (НКВД не мог иметь никакого отношения к выплатам Екатерине Максимовой, как жене военнослужащего, по аттестату, очевидно оформленному в Разведупре на «Р. Зонтера», но чекисты могли понимать, что выплаты положены и он не арестован, и поэтому просто подтвердили, что все останется, как было) и заканчивая ссылкой в Сибирь до конца войны с фактическим приговором «посидите, а там посмотрим». К сожалению, до сих пор не обнаружен оригинал этого письма Екатерины Марии. Да и всего таких писем известно три. Два написаны 21 мая 1943 года, когда Катя находилась в Красноярске, через неделю после приезда из Москвы. Одно – через два дня после того, как она прибыла к конечному месту ссылки в поселок Большая Мурта Красноярского края. Больше Екатерина написать не успела: там, в Большой Мурте, она и умерла.
Гибель русской жены Зорге до сих пор считается загадочной. На это есть некоторые основания: в ее деле, хранящемся в ЦА ФСБ, сохранились сразу две записи о ее смерти. Согласно первой, это случилось 29 июня, и причина смерти неизвестна. Если верить второй, Катя умерла 3 июля от инсульта, причем поступила в больницу она 22 мая. Однако ее последнее письмо матери датировано 23 мая, а 22-го она была еще в Красноярске.
Есть и третья версия. Она основана на письме, полученном матерью Екатерины Александровны летом 1943 года (фотокопия письма не опубликована):
«…Ваша дочь поступила к нам в больницу 29 мая с химическим ожогом. Лечение проводилось открытым способом, т. е. был сделан каркас, который прикрывался простыней. Иногда у нее со слезами срывался вопрос: за что? Иногда она говорила, что только хочет увидеть свою мать. Деньги, оставшиеся после нее, израсходовали на могилу, похороны и крест. После нее остались вещи: серая юбка шерстяная, теплая безрукавка и сорочка. Галоши старые. Вещи хранятся на складе больницы у кастелянши…
Т. Жукова».
Однако позже бывшая медсестра больницы Любовь Кожемякина опровергла информацию, указанную в письме: «…Не было ожогов. Я поправляла ей постель, голову. Пришла на дежурство утром, в первой палате обратила внимание на новенькую – молодую красивую женщину. Она совершенно не реагировала ни на что. Седая, стриженая, пастозная (отёчная). Когда я подошла к ней, тихо попросила пить. Я попыталась с ней поговорить, но она не ответила. Говорят, ее отравили в Мурте. Она лежала как одичалая, только из глаз текли слезы, а потом у нее началось кровотечение. Вечером моя смена закончилась. А утром кровать уже была пуста. Сказали, что ее ссыльные забрали из Малороссейки, там и похоронили»[734].
Сестра Мария вспоминала, что получила сообщение о том, что Катя скончалась в июле, до этого та действительно лежала в больнице, но с ожогом не внутренних органов, а… ягодицы. А уже в наши дни бывший главный врач Большемуртинской больницы Владимир Рязанцев рассказывал, что до войны там работал «ссыльный хирург и священник, будущий архиепископ Валентин Войно-Ясенецкий (за труды по хирургии его даже наградили Сталинской премией). Обеззараживая руки до и после операций, он использовал только один антисептик – сулему. Это ядовитое соединение ртути и хлора. Войно-Ясенецкий уехал, но установленные им порядки в больнице прижились надолго. Говорят, Екатерина в сопровождении сотрудника НКВД ездила в Красноярск за сулемой и препарат якобы случайно пролили. Тогда она и могла отравиться. Может, все было изначально спланировано…
Женщина “сгорела” за сутки. Была доставлена в больницу в тяжелом состоянии, ее постоянно рвало…»[735].
Так в итоге родилась версия о том, что
