ему предъявили обвинение уже по двум статьям, и за каждое из них предполагалась высшая мера наказания – расстрел.
Абсурдное и голословное обвинение базировалось на нелепых признаниях уголовников, которые спасая себя, молодых, жертвовали им – старым и не было никакой возможности защитить себя и доказать свою невиновность.
– Каких-то дней не хватило мне, чтобы вернуться в лагерь вслед за Мироновым, как и обещал следователь Куликов, – горестно размышлял Иван Петрович, забившись в угол нар, в то время как молодые уголовники устроили игру в буёк, когда один из них становился спиной, выставлял под правую подмышку ладонь левой руки, а кто-нибудь из остальных бил по этой ладони своей ладонью и потом все поднимали вперед правую руку, сжатую в кулак с поднятым вверх большим пальцем. Надо было угадать, кто ударил, если отгадка была неверна, то игра продолжалась до угадки.
Смотря на это веселье молодых зэков, многие из которых никогда не выйдут из лагерей, Иван Петрович завидовал их беспечности и беззаботности. Как бы и ему хотелось жить одним днём, не думая о будущем, о жене и детях, о любимой работе учителем и об старых книгах, собирательством которых он увлекся в последние годы, работая экспертом в Историческом музее.
В этих делах он и желал прожить спокойно, для чего приехал из Москвы в Токинск к семье, но судьба – злодейка упрятала его в лагерь, а теперь и вовсе грозила жизни. Не дай бог жить в эпоху перемен и потрясений, – как говорит древняя китайская поговорка, – думал Иван Петрович, с тоской наблюдая за ребяческой забавой уголовников.
XVII
Собрав несколько папок с делами заключенных, уполномоченный 3 отдела Воробьёв отправился в кабинет к своему начальнику Осипу Шедвиду, которого за глаза называли Осей, что соответствовало первоначальному его имени.
Кабинет Шедвида находился здесь же рядом с комнатой уполномоченных, но имел предбанник, в котором сидела секретарша Оля с ярко накрашенными помадой губами и лениво печатала на машинке, тщательно выискивая нужные буковки на клавиатуре. Увидев вошедшего Воробьева, Оля встала со стула и, повернувшись, потянулась к подоконнику за какой-то бумагой. Легкое ситцевое платье, бывшее на ней в этот жаркий, майский день, натянулось, четко обрисовывая все округлости фигуры секретарши, которая, по слухам, сожительствовала со своим начальником, несмотря на наличие у того жены и маленького сына.
Воробьев не удержался и, проходя мимо секретарши, слегка шлепнул её ладонью по упругой ягодице. Та ойкнула, но промолчала, зная, что этот Воробьёв является доверенным подчиненным её начальника и сожителя – Оси.
Дверь в кабинет Шедвида была приоткрыта, чтобы сквозняк продувал духоту помещения, и Воробьёв тихо проскользнул в дверную щель.
Шедвид сидел за своим столом в расстегнутой гимнастерке, на краповых петлицах которой серебрились лейтенантские звездочки госбезопасности, и читал газету «Правда». Этот коренастый тридцатилетний особист, слегка располневший и облысевший от неустанных забот по выявлению преступников и врагов народа среди заключенных, всегда начинал свой рабочий день с прочтения газеты «Правда», чтобы немедленно приступить к выполнению новых задач партии и органов безопасности, если таковые указаны в газете.
Обычно чтение газеты занимало всю первую половину дня, после чего следовал обед в командирской столовой при лагере и лишь затем Шедвид приступал к текущим делам, иногда, если позволяли обстоятельства, затаскивая секретаршу Олю в кабинет на кожаный диван, для удовлетворения своих мужских потребностей. Увидев входящего Воробьева, начальник 3 отдела недовольно поморщился, отложил газету в сторону и назидательно сказал, так, чтобы слышала секретарша:
– Сколько, можно говорить, что с текущими делами я принимаю после обеда?
– Да я не по делам, а так посоветоваться, пришел, – ответил Воробьев, прикрывая дверь, чтобы любопытная Ольга не слышала дальнейшего разговора.
– Понимаете, Осип Абрамович, – продолжил Воробьев, – вот у меня несколько дел на зк и все по доносам наших осведомителей о ведении контрреволюционных разговоров среди заключенных. Я пришел посоветоваться, что мне с ними делать дальше. Все они допрошены и все отрицают свои к-р провокационные разговоры, но есть свидетельские показания наших осведомителей, изобличающие этих замаскированных врагов, что мне делать с ними дальше: передавать их дела в специальный суд в Бамлаге, для осуждения, или в Краевой суд, или освободить из СИЗО и отправить назад в лагерь, как это сделал уполномоченный Куликов, с одним из зк Мироновым? Подскажите Осип Абрамович, куда повернуть дело на контриков.
Шедвид почесал свою волосатую грудь, налил в стакан воды из графина, стоявшего на столе, жадно выпил воду залпом, как если бы это была водка, и лениво откинувшись на спинку стула, медленно выговорил, обмахиваясь газетой:
– Ничего не делай, Воробьёв, пусть эти зк сидят в СИЗО до лучших времен которые скоро наступят. Мне приятель из краевого ГБ, Солонович, который недавно приезжал инспектировать нас, шепнул, что нарком Ежов обратился в Политбюро партии, чтобы разрешили НКВД самим привлекать врагов народа к ответственности без суда, чтобы ускорить наказания и усилить борьбу с контрреволюционными элементами. Враги и после принятия новой конституции СССР, не желают жить мирно в социалистическом государстве и всячески вредят промышленному строительству и укреплению сельского хозяйства на основе коллективизации.
Вопрос этот уже решается и надо только подождать. Пусть эти контрики посидят в СИЗО, а как выйдет постановление партии, мы их и накажем сами, как считаем нужным и как они этого заслуживают. Кстати, кто там у тебя числится в контриках?
– Есть несколько сомнительных личностей, на которых нет никаких доказательств в контрреволюционной террористической агитации, кроме доносов осведомителей и сами они не признаются. Вот их дела в папках, – ответил Воробьёв и начал читать фамилии зк на папках, давая краткий комментарий обвинения.
– Иванов Пётр Фомич, – бывший торговец – нэпман, вёл разговоры о неэффективности советской торговли и пустых прилавках магазинов, Зелькин Яков Борисович, – врач зубной, торговал золотыми коронками, а в лагере говорил о плохой медицине советской и плохо отзывался о вожде партии и его здоровье, Домов Иван Петрович, – бывший офицер, защищал троцкистско-зиновьевскую банду…
– Стой, стой, – прервал его Шедвид, этого Домова я сам хотел привлечь как врага народа, чтобы не хвастался своим образованием и офицерством, но позабыл про него. Почему вопрос с ним до сих пор не решен, ведь почти год прошел, как поступил сигнал на этого Домова за контрреволюционную агитацию?
– Я здесь ни при чём, – запротестовал Воробьев, это уполномоченный Куликов, что сначала вёл его дело всё тянул и тянул, а потом и вовсе хотел вернуть обратно в лагерь, как он уже сделал с его подельником Мироновым.
– С Куликовым я сам разберусь, а ты делай, что тебе сказано.
