Правда, несмотря на обожание Катерины Николаевны, в немвсегда коренилось самое искреннее и глубочайшее неверие в ее нравственныедостоинства. Я наверно думаю, что он так и ждал тогда за дверью ее униженияперед Ламбертом. Но хотел ли он того, если даже и ждал? Опять-таки повторяю: ятвердо верю, что он ничего не хотел и даже не рассуждал. Ему просто хотелосьбыть тут, выскочить потом, сказать ей что-нибудь, а может быть — может быть, иоскорбить, может быть, и убить ее… Все могло случиться тогда; но только, придяс Ламбертом, он ничего не знал из того, что случится. Прибавлю, что револьвербыл Ламбертов, а сам он пришел безоружный. У видя же ее гордое достоинство, аглавное, не стерпев подлеца Ламберта, грозившего ей, он выскочил — и уж затемпотерял рассудок. Хотел ли он ее застрелить в то мгновение? По-моему, сам незнал того, но наверно бы застрелил, если б мы не оттолкнули его руку.
Рана его оказалась несмертельною и зажила, но пролежал ондовольно долго — у мамы, разумеется. Теперь, когда я пишу эти строки, — надворе весна, половина мая, день прелестный, и у нас отворены окна. Мама сидитоколо него; он гладит рукой ее щеки и волосы и с умилением засматривает ей вглаза. О, это — только половина прежнего Версилова; от мамы он уже не отходит иуж никогда не отойдет более. Он даже получил «дар слезный», как выразилсянезабвенный Макар Иванович в своей повести о купце; впрочем, мне кажется, чтоВерсилов проживет долго. С нами он теперь совсем простодушен и искренен, какдитя, не теряя, впрочем, ни меры, ни сдержанности и не говоря лишнего. Весь умего и весь нравственный склад его остались при нем, хотя все, что было в немидеального, еще сильнее выступило вперед. Я прямо скажу, что никогда столько нелюбил его, как теперь, и мне жаль, что не имею ни времени, ни места, чтобыпоболее поговорить о нем. Впрочем, расскажу один недавний анекдот (а их много):к великому посту он уже выздоровел и на шестой неделе объявил, что будетговеть. Не говел он лет тридцать, я думаю, или более. Мама была рада; сталиготовить постное кушанье, довольно, однако, дорогое и утонченное. Я слышал издругой комнаты, как он в понедельник и во вторник напевал про себя: «Се женихгрядет» — и восторгался и напевом и стихом. В эти два дня он несколько разпрекрасно говорил о религии; но в среду говенье вдруг прекратилось. Что-то еговдруг раздражило, какой-то «забавный контраст», как он выразился смеясь. Что-тоне понравилось ему в наружности священника, в обстановке; но только онворотился и вдруг сказал с тихою улыбкою: «Друзья мои, я очень люблю бога, но —я к этому не способен». В тот же день за обедом уже подали ростбиф. Но я знаю,что мама часто и теперь садится подле него и тихим голосом, с тихой улыбкой,начинает с ним заговаривать иногда о самых отвлеченных вещах: теперь она вдругкак-то осмелилась перед ним, но как это случилось — не знаю. Она садится околонего и говорит ему, всего чаще шепотом. Он слушает с улыбкою, гладит ее волосы,целует ее руки, и самое полное счастье светится на лице его. С ним бываютиногда и припадки, почти истерические. Он берет тогда ее фотографию, ту самую,которую он в тот вечер целовал, смотрит на нее со слезами, целует, вспоминает,подзывает нас всех к себе, но говорит в такие минуты мало… О КатеринеНиколаевне он как будто совершенно забыл и имени ее ни разу не упомянул. Обраке с мамой тоже еще ничего у нас не сказано. Хотели было на лето везти егоза границу; но Татьяна Павловна настояла, чтоб не возить, да и он сам незахотел. Летом они проживут на даче, где-то в деревне, в Петербургском уезде.Кстати, мы все пока живем на средства Татьяны Павловны. Одно прибавлю: мнестрашно грустно, что, в течение этих записок, я часто позволял себе относитьсяоб этом человеке непочтительно и свысока. Но я писал, слишком воображая себятаким именно, каким был в каждую из тех минут, которые описывал. Кончив жезаписки и дописав последнюю строчку, я вдруг почувствовал, что перевоспиталсебя самого, именно процессом припоминания и записывания. От многого отрекаюсь,что написал, особенно от тона некоторых фраз и страниц, но не вычеркну и непоправлю ни единого слова.
Я сказал, что о Катерине Николаевне он не говорит ни единогослова; но я даже думаю, что, может быть, и совсем излечился. О КатеринеНиколаевне говорим иногда лишь я да Татьяна Павловна, да и то по секрету.Теперь Катерина Николаевна за границей; я виделся с нею перед отъездом и был уней несколько раз. Из-за границы я уже получил от нее два письма и отвечал наних. Но о содержании наших писем и о том, о чем мы переговорили, прощаясь передотъездом, я умолчу: это уже другая история, совсем новая история, и даже, можетбыть, вся она еще в будущем. Я даже и с Татьяной Павловной о некоторых вещахумалчиваю; но довольно. Прибавлю лишь, что Катерина Николаевна не замужем ипутешествует с Пелищевыми. Отец ее скончался, и она — богатейшая из вдов. Внастоящую минуту она в Париже. Разрыв ее с Бьорингом произошел быстро и как бысам собой, то есть в высшей степени натурально. Впрочем, расскажу об этом.
В утро той страшной сцены рябой, тот самый, к которомуперешли Тришатов и друг его, успел известить Бьоринга о предстоящемзлоумышлении. Это случилось таким образом: Ламберт все-таки склонил его кучастию вместе и, овладев тогда документом, сообщил ему все подробности и всеобстоятельства предприятия, а наконец, и самый последний момент их плана, тоесть когда Версилов выдумал комбинацию об обмане Татьяны Павловны. Но врешительное мгновение рябой предпочел изменить Ламберту, будучи благоразумнееих всех и предвидя в проектах их возможность уголовщины. Главное же: он почиталблагодарность Бьоринга гораздо вернее фантастического плана неумелого, ногорячего Ламберта и почти помешанного от страсти Версилова. Все это я узналпотом от Тришатова. Кстати, я не знаю и не понимаю отношений Ламберта к рябомуи почему Ламберт не мог без него обойтись. Но гораздо любопытнее для менявопрос: зачем нужен был Ламберту Версилов, тогда как Ламберт, имея уже в рукахдокумент, совершенно бы мог обойтись без его помощи? Ответ мне теперь ясен:Версилов нужен был ему, во-первых, по знанию обстоятельств, а главное, Версиловбыл нужен ему, в случае переполоха или какой беды, чтобы свалить на него всюответственность. А так как денег Версилову было не надо, то Ламберт и почел егопомощь даже весьма не лишнею. Но Бьоринг не поспел тогда вовремя. Он прибыл ужечерез час после выстрела, когда квартира Татьяны Павловны представляла ужесовсем другой вид. А именно: минут пять спустя после того как Версилов упал наковер окровавленный, приподнялся и встал Ламберт, которого мы все считалиубитым. Он с удивлением осмотрелся, вдруг быстро сообразил и вышел в кухню, неговоря ни слова, там надел свою шубу и исчез навсегда. «Документ» он оставил настоле. Я слышал, что он даже не был и болен, а лишь немного похворал; ударревольвером ошеломил его и вызвал кровь, не произведя более никакой беды. Межтем Тришатов уже убежал за доктором; но еще до доктора очнулся и Версилов, аеще до Версилова Татьяна Павловна, приведя в чувство Катерину Николаевну,успела отвезти ее к ней домой. Таким образом, когда вбежал к нам Бьоринг, то вквартире Татьяны Павловны находились лишь я, доктор, больной Версилов и мама,еще больная, но прибывшая к нему вне себя и за которой сбегал тот же Тришатов.Бьоринг посмотрел с недоумением и, как только узнал, что Катерина Николаевнауже уехала, тотчас отправился к ней, не сказав у нас ни слова.
