забрели на землю Дашковой и потоптали ее цветочные клумбы. Екатерина так высказалась о паре: «Дашкова и Л. А. Нарышкин рассорились настолько, что когда они сидят рядом, то отворачиваются друг от друга и образуют двуглавого орла»{978}.
На следующий день после пятидесятидевятилетия Екатерина плохо себя чувствовала и не выходила 23 апреля в вестибюль. Она провела вечер в покоях Александра Мамонова, где было дано закрытое представление ее притчи «Le Flatteur et les Flattés» («Льстица и Обольщенная»), которая базировалась на басне Эзопа о лисице и вороне. Она чувствовала себя больной еще 26-го, когда рассказала Храповицкому о сильнейшей колике, которая была у нее ночью: «Ничто не помогало — ни горячее, ни холодное; но колика прекратилась, когда я повернулась в постели больным местом вниз. У меня не было этого целый год — последний раз такое случилось на галере и в Чернигове»{979}.
В мае Александр Мамонов был произведен в ранг генерал-лейтенанта и получил титул графа Священной Римской империи. В начале того же месяца великокняжеская чета выехала из Павловска и присоединилась к императрице в Царском Селе, готовясь к родам великой княгини. Четвертая внучка Екатерины, ее тезка Екатерина Павловна, родилась десятого мая. Роды были трудными, и Екатерине приписали — с этим соглашался даже великий князь — спасение жизни Марии Федоровны. Через два часа после родов плацента все еще не вышла; когда все запаниковали, Екатерина предложила приложить полынь, что и решило проблему. Мария Федоровна расстроилась, что родила еще одну девочку. Чтобы ее успокоить, Екатерина и дала ребенку свое имя.
Международная ситуация стала еще более серьезной к середине 1788 года, с появлением слухов, что Швеция готовится напасть на Россию. 2 июня пришло известие, что у берегов Ревеля появился шведский флот. Слухи оказались ложными — корабли были купеческими судами. Но явно раздраженная императрица приказала принести все карты и атласы, чтобы изучить границы между Россией и Швецией. В такие моменты она чрезвычайно нуждалась в присутствии Потемкина. «Был бы ты тут, — написала она, — я обсудила бы с тобой ситуацию в течение пяти минут и тогда решила бы, что делать»{980}.
Природа не способствовала тому, чтобы улучшить ее настроение: «У нас самая поганая холодина; в течение пяти дней держится такой ветер, что на деревьях ломаются ветви»{981}. Однако она повеселела 15 июня — с прибытием курьера, который доложил о победе над турками в лимане, объединяющем устья Буга и Днепра. Именно в день победы Екатерина ясно озвучила в присутствии Храповицкого «Греческий проект», задуманный ею и Потемкиным как конечная цель русско-турецкого конфликта:
«Дайте туркам дойти туда, куда они хотят. Греция может стать царством для Константина Павловича — и как это способно подвергнуть опасности Европу? Лучше уж иметь в качестве соседа христианскую власть, чем варваров. Но даже власть варваров не покажется такой уж страшной, когда она разбита на куски»{982}.
В 1786 году монсеньор де Рейниваль, французский дипломат, который хорошо знал о существовании «греческого проекта», высказался в секретных мемуарах: «Еще несколько лет правления Екатерины — и Европа будет преобразована»{983}.
Теперь Екатерина раскрыла из перехваченных донесений, что король Густав Шведский действительно имел намерение начать с ней войну за территории южной Финляндии и Карелии. Она приказала флоту адмирала Грейга встать возле Ревеля, чтобы наблюдать за передвижениями шведского флота и быть готовыми вступить в бой, если шведы начнут какие-либо действия. Тревога по поводу возможности нового конфликта не дала ей спать всю ночь на 17 июня, и утром она приказала морской крепости Кронштадт быть в полной боевой готовности. Она сообщила Гримму о своей непоколебимой вере в правильность своих поступков и об уверенности, которую это придает ей перед лицом иностранного врага:
«Так как я знаю, что моим подданным не на что жаловаться — я не подавляю их свободу, не применяю уловок, притворства или дипломатии при обращении с ними, никогда не позволяю себе вести несправедливую войну, — я вовсе не боюсь, что иностранцы преуспеют в отвращении моих подданных от лояльности, которая тесно связана с их благополучием, их очень важными и истинными интересами»{984}.
Она также решила, что настало время разрешить Александру Мамонову посещать ее Совет. 22 июня шведские войска провели бомбардировку пограничной крепости Нишлот, официально в ответ на рейд «казаков» — но русские считали, что эти «казаки» на деле были переодетыми шведами.
Через два дня великий князь Павел написал императрице из Павловска, прося ее разрешения присоединиться к войскам, собирающимся в Финляндии. По возвращении с ежегодного празднования в честь битвы при Чесме она подтвердила, что уже дала ему разрешение. «Для поддержки, — написала она, — так как война еще не объявлена, и никакой враждебности еще не отмечено. Наши первые передвижения пока что носят оборонительный характер»{985}. Были предприняты шаги, чтобы гарантировать невозможность для шведов получить контроль над Ладожским озером, что отрезало бы коммуникационные подходы к Санкт-Петербургу. 29 июня Екатерину разбудили среди ночи, чтобы сообщить, что шведский флот появился у Ревеля. В последний день месяца она подписала декларацию о войне.
1 июля Екатерина получила официальный ультиматум, подписанный Густавом III. Он требовал возврата шведских территорий в Карелии и Финляндии, которые были уступлены России в 1721 и 1743 годах. Он также настаивал, чтобы Швеция действовала как посредник при решении русско-турецкого конфликта, и чтобы Россия вернула все свои приобретения в Крыму и все бывшие оттоманские территории. Все, что он требовал, было абсолютно неприемлемо для Екатерины (которая решила, что ее кузен сошел с ума). На следующий день декларация Екатерины о войне была зачитана в часовне Зимнего дворца после утренней литургии.
Первое сражение состоялось у острова Гогланд 6 июля и окончилось победой русского флота. Теперь погода была очень жаркой, и в сочетании с треволнениями это привело к тому, что императрица заболела. Девятого июля она пожаловалась на тяжесть в груди, а десятого написала Павлу: «Язаболела от жары чем-то похожим на ревматизм между лопатками, который сильно меня беспокоит. Меня уверяют, что это несерьезно, и я готова поверить»{986}. Через четыре дня ей стало немного легче, и она неожиданно посетила загородную дачу, принадлежавшую
