Вообще Марио немного раздражал Вала. Он был, ему казалось, каким-то, что ли, прогорклым. На фоне нашей неприкаянности он и Чиччо выглядели баловнями, но как-никак только у него была постоянная работа – экзотика даже для тех, кто не ошивался тут по ошибке или в надежде на лучшее. Люди, прозябающие в тени постоянного контракта, относились для Вала к категории низшей касты, а уж занятие, подобное тому, что выбрал себе Марио, пристало, по его мнению, лишь тому, кто был труслив и бесцветен. При всей нежности, которую он угловато выражал Марио, Вал никак не мог отогнать от себя этой мысли.
Что правда, то правда, иногда восторг Марио сменялся робостью или печалью, авантюризм и бесшабашность редко проглядывали в нем, но, как видно, непредсказуемостью его наделили сполна.
Чиччо, вскочив из-за стола, уронил кассету.
– Продолжаешь? – Он шумно вздохнул и выдохнул, как вставший паровоз, вытянул из кармана свою трубку и трагически подмигнул Валу, который, восклицая что-то полупонятное, охая, мгновенно надел пиджак и запрятал свое сокровище куда подальше. Когда он сделал несколько шагов назад к пятачку событий, его настроение уже сменилось. Он отмалчивался и даже хорохорился, пытаясь выдержать взгляд Флорина, из чего я заключила, что ему в самом деле не по себе.
А наш Амур попробовал выскочить, но тут же перед его носом захлопнулась дверь, и я подумала, что небо и звезды там, наверху, в этот момент, наверное, свернулись и над миром поднялось черное знамя. Бац-бац – Флорин треснул Диего по мордасам, а потом взял за шкирку и шмякнул об косяк. Его пепельного цвета лицо стало багровым.
– Убирайся, – сказал он Диего. – И вы все тоже.
Диего не двинулся. Мы переглянулись. Марио перетащил его с пола на стул, и тот замер, как истукан, облокотившись о стол и бросив голову на руки.
Все взгляды теперь упирались в Вала. Четверо левантийских, вечерних, ночных, шестеро впитавших снег, метели и белые ночи глаз держали его под прицелом.
– Ну да, я ношу его с собой, есть причины, но из моих рук он ни разу еще не выстрелил. Сегодня переложил его внутрь пиджака, это мое право. Я не предполагал, что кто-то будет тут лазить по карманам, по внутренним, закрытым карманам моих вещей! – Золотые слова! Особенно в устах грабителя, – подумалось мне. Вал говорил хрипло. Ему редко приходилось оправдываться, а в последние тридцать лет вообще редко с кем разговаривать по душам, и эти несколько взрывных недель молодили его и в то же время подтачивали.
– Хотел бы тебя поправить, в принципе такого права у тебя нет, ношение огнестрельного оружия у нас, как ты знаешь, и тэдэ, но если ты его берешь с собой просто в виде цветка, засушенного покойной бабушкой, то пусть. А вообще не в связи ли с этой игрушкой, припоминаю, ты говорил о модели, у которой предохранитель не блокирует курок? – Чиччо нагнулся за своей коробкой, и теперь можно было прочитать надпись: Метрополис.
– Уходите. Все, – повторил Флорин.
Мужчины двинулись в спальню за куртками.
– Ты что? Да никуда мы не пойдем, всем стоять, а ты опомнись, – в запале приблизилась к нему Оля. Сегодня она выказывала себя с еще какой-то мной не учтенной стороны. – Куда это в Новый год ты нас гонишь? И щенка-подзаборыша на ночь глядя? Чтоб его укокошили? Ты толстокожестью своей покумекай, что он мог пережить за свою крошечную жизнь. Не слишком ли на его долю выпало? Ясно, что детей у тебя никогда не было. Окопался тут в идиллии, утопист, ебаторий себе создал, я тут то да се, королевич какой. А нет у нас властелинов больше, свергли мы их, тиранов, и не только твое это место. Мы тут теперь все жить начнем. Ну а ты? – обратилась она к Валу. – Это чего он у тебя вооруженным-то ходит? – повернулась она на секунду в мою сторону. – Старость не радость. Ты что к добрым людям с пушкой-то приперся? Чтобы что? Ты мент, что ли, может? Вот ведь черт попутал связаться. Эй, погоди! – воскликнула она, увидев, что Вал намеревался все-таки выйти. – Он, – она показала на Флорина, – тебе тут не указ.
«Разве женщина – это не усталое существо, с кожей вроде апельсиновой корки на рыхлых ляжках, разве это не быстро портящийся продукт с недостаточным кровообращением, не слаба ли она на передок, а также умом? – вопрошала порой Лавиния и сама себе горделиво отвечала: – Нет, кичливые, женщина – это мудрость и тихая отвага, это обволакивающая пелена вселенной, и лопатит эта бабенция девятью лисьими хвостами в сорок сторон света. Одной из них имя любовь, другой – нежность, третьей – вера, четвертой – надежда, пятой – смирение, шестой – воля к началу, седьмая зовется прощение, восьмая – ласка, девятая – игривость…» И так она каждый раз выкладывалась, придумывая все новые и новые названия этим невиданным странам, где были посыльными многохвостки, о которых она наслышалась, наверное, от одной своей подружки полукитаянки.
Олька, совершенно равнодушная, впрочем, к риторике феминизма и половых различий, зажигала. С восхищением мысленно я обняла ее, она же обнимала уже, перетащив к себе на колени, Диего, целовала его, над ним всхлипывала да причитала. И Диего, горделивый юнец, попранный, может быть, жался к ее груди, утирался о ее переливающееся во время движений из бордового в синее платье, которое ей было великовато, но очень шло все равно, хоть кое-где на нем проступали пятна, не отстиранные дарительницами.
Вал, Чиччо и Марио так и стояли между входными дверями и проемом в другую комнату.
– Я ведь уже похоронил одного парня, – тихо начал Флорин. Он держался за сердце одной рукой, а другую простер в сторону. Его голос креп.
– Два десятка он прожил всего лишь.
На запястье висел оберег, хáмса – от сглаза.
Больше никто на него не посмотрит, оберег тот – в земле.
Словно убийца, я сам раскопал ему яму.
Плачьте, прошу вас, о нем, лейте слезы вместе со мной.
Амастан – защитник людей, врос в меня, будто осколок.
Дождь отбелил его кости, их сгрызли собаки.
Наш хозяин его раскопал, боясь правосудья, доноса.
В ночь, когда в муках совести, в полубреду я прокрался к могиле, псы-сторожа чуть не загрызли меня.
Я отбился с ножом, только гибель была их напрасна, тела не было.
О, почему место его я не решился занять?
Слезы, стекайте по этим щекам, что должны бы исчезнуть в могиле.
– Что я слышу? Ты брат по страданью? Жизнь мою разве расскажешь?
– О, как больно! Бессилье, изнемогаю под спудом, – заговорили вместе фальцетом Вал и Оля, меццо-сопрано.
– Exsurge, cor meum, exsurge[133], – добавились бас и второй тенор.
Вытирая рукой щеки, Диего встал с Олиных колен. Теперь наконец ситуация для него прояснялась. «Не хватает сопрано, – и он, примериваясь, взглянул на женщин: – Поменять? Olga – сопрано, а эта тогда – меццо? А я? Второе сопрано. Вернее, третье. Первое, конечно, – Lavinia».
