на палитре художника, высыпались вихревые пёстрые кляксы, застывшие лощёной патокой. Но, как выяснилось, радужной палитра виделась только полуартифексу Репреву.
– Скажите, ваше превосходительство, что это там, между деревьев? – тревожно озирался по сторонам низкорослый кинокефал, шагающий позади генерала.
– Мираж, обман зрения. Как и многие явления, с которыми вы можете столкнуться в Зелёном коридоре. Они – отражение вашего сознания, совести, метаний и терзаний, они почти то же самое, что и сны. Одним снятся кошмары, другим – сладкие грёзы.
– А вот ещё скажите, отчего этот, как вы говорите, мираж чёрный, как гангрена? И вон, красный, как костный мозг? – тушуя проявляющийся в голосе страх, спросил коротышка, подняв палец и как бы пожелав тронуть генерала за плечо, но судорожно передумав.
– Постойте, вы хотите сказать, что видите только чёрный и красный цвета? А другие? – поведя в замешательстве бровью, спросил Репрев, не дав ответить генералу.
– Только их и вижу! – суетливо затрещал коротышка, неровно дыша, поравнявшись с Репревом. – Жуткое зрелище, вам скажу, до мурашек… А вы, дорогой наш полуартифекс, что-то другое видите?
Немного подумав – говорить или не говорить, – полуартифекс всё-таки сказал:
– Да. Как если бы, перегнувшись, надломилась и разбрызгала свои цвета радуга – передо мной все её цвета. Вот красный: он действительно чем-то похож на костный мозг. Но для меня это цвет лисьего хвоста или… Нет, точно, лисий хвост. Оранжевый напоминает мне о той… о том же. Напоминает лисий мех. Жёлтый и зелёный – это глаза одного моего старого приятеля. Мы с ним не находили общий язык, но как-то понимали друг друга. Потом судьба развела наши дорожки. Голубой отчего-то напоминает о доме. Синий – ласковое море. А фиолетовый…
– Пентагонирисы! – взвизгнул находчивый коротышка.
– Нет, – мягко возразил Репрев, улыбнувшись и загадочно хмыкнув. – У меня фиолетовый связан с чем-то очень личным, и говорить об этом я не стану… Среди всех цветов, – сказал он после недолгого молчания, – я не вижу только одного – чёрного. Может быть, потому что его нет в радуге. А какие сны посещают вас в последнее время, ваше превосходительство? – спросил Репрев, чтобы поддержать разговор.
– В последнее время, – не оглянувшись на него, бесцветным ровным голосом произнёс Цингулон, – мне ничего не снится.
– Зелёный коридор! Добрались! – голосисто и пронзительно заверещал коротышка, вдавливая в горизонт поблёскивающую зелёную точку. – Неужто добрались, братцы? Глядите, глядите, это же тот самый Коридор!
– А я, я-то – сказки это всё да присказки, – заладил другой сбивчиво, тяжело дыша от волнения, – ан нет, в самом деле – зелёный, как изумрудина!
– Не думал, не гадал, что своими глазами увижу это чудо! – перекатывал выставленным вперёд кадыком третий.
Черновые, озабоченные грядущими туманными трудами, обменивались немыми взглядами: другого не было дано – разговаривать им под страхом смерти запретил генерал.
– Успокойтесь, успокойтесь! – махал руками, как птица, требуя тишины, Цингулон. – Да, это Зелёный коридор! Но рано праздновать победу – это ещё не малахитовая трава. Дорога должна быть вылита из ложной малахитовой травы. Капитан Аргон подтвердит мои слова, когда мы непосредственно достигнем Коридора. Так что пошевеливайтесь!
Долго упрашивать отряд не пришлось. Высунув языки из мёртвых от засухи пастей, отряд рысью пересекал снежное поле. Черновым передалось волнение отряда, помноженное на тяжесть ответственности, возложенной на них против их воли. Теперь они, ссутулившись, несуразно бежали в середине разбившейся на кольца цепочки: их опутывали отрядовцы, шипящие из-под масок, как проколотая шина. Со связанными за спинами руками черновые спотыкались, переламываясь пополам, боялись упасть ничком в пожирающий снег, боялись остаться навечно вдавленными сапогами отряда в ледяной саркофаг. Тем, кто падал, помогал Репрев, рвал за шкирки, как щенят, заслоняя их от бомбардировавших сзади толчками плечей, грудей сторожевых, и в конечном счёте он сам оказался в числе замыкающих.
Зелёная точка сначала контуженно растягивалась по снежной эмали, а потом заспешила навстречу отряду.
Пот стекал по лбам кинокефалов, изрезал сухие, слезящиеся на холоде глаза; шилом кололо под правым боком.
– Добрались! И правда, добрались! – радостно вопил отряд, гоняя холодный воздух через фильтры – никто не решался снять шлем, чтобы не вскрылось, что его хрип звучит тяжелее, чем у товарища. Но легче всех дышалось Репреву – он со своей свитой из черновых последним пришёл к Зелёному коридору, когда отряд уже перевёл дух. Полуартифекс на протяжении всего этого безумного, дикого бега восстанавливал черновым дыхание, открывал второе, вдыхал силы, удалял из усталых мышц злосчастную молочную кислоту. Но черновым было невдомёк, что им помогал Репрев: на него кидали благодарные взгляды лишь за то, что он не дал отряду втоптать их в снег. А отряд, казалось, забыл о существовании своего полуартифекса, а о существовании рабской силы – и подавно.
Ни один отрядовец не осмелился первым ступить на Зелёную дорогу, лишь притрагивались к ней мысками сапог, словно щупая горячую воду в только-только набранной ванне.
Зелёная дорога начиналась обрывисто, внезапно, и её прямой, ровный путь с тонкими, узкими и некрутыми изгибами таил в себе ту же нерукотворную природу, что и геометрическая симметрия снежинки. Уходя вдаль, Дорога завивалась своими краями, словно скрученный в пекле лист винограда, и дальше продолжалась своеобразным туннелем, или коридором, оправдывая своё название.
На солнце Зелёный коридор переливался изумрудными блёстками. Первым на Зелёную дорогу решился по долгу службы вступить капитан Аргон. Но как только под его подошвой прохрустела крошка и ничего не произошло, отряд вступил на Дорогу.
Капитан Аргон присел на корточки, вытащил из нагрудного кармана какой-то прибор, похожий на фонарик, сплюснутый на одном конце, откинул на нём треугольную крышку – под крышкой из стекла выпрыгнул солнечный зайчик. Из того же кармана Аргон достал флакон, открутил зубами колпачок и капнул на стекло. Вкрутив в зажатый между зубами колпачок флакон и убрав его обратно, Аргон подобрал с дороги крошечную зелёную песчинку, разметая когтем камушки покрупнее и поднимая в воздух зелёное, как морская тина, облачко, сдул с песчинки пыль и опустил в каплю. Повернувшись спиной к солнцу, капитан прищурил один глаз, а к другому приложил, как подзорную трубу, прибор.
– Двупреломление: ноль, сто один, – неспешно проговорил капитан. – Как вы и сказали, это ложная малахитовая трава, обычный драгоценный камень, ваше превосходительство, – и удовлетворённо посмотрел на своего генерала, протирая гладким платочком стекло прибора. Отрядовцы жадно косились один на другого, глотая слюни.
– Ну, хоть какую-то пользу нам принесли бенгардийцы, – усмехнулся доктор, занёс ногу над заключённым, словно палочка в леденец, маковым цветком в зелёном сгустке ложномалахита – жалобным стекольным звеньком пискнул раздавленный сгусток. Репрев с презрением глядел, как доктор, скалясь,
