На другой день мы были опечалены известием, что усердный Такатай-Кахи от беспрерывных разъездов болен жестокою простудою. К вечеру вместо него приехал младший переводчик от двух начальников с уведомлением, что завтра капитан Головнин с прочими возвращен будет на российский корабль. В подтверждение сего доставил он от господина Головнина письмо, в котором он извещает, что они все были представлены губернатору, и сей в собрании многих чиновников торжественно объявил им о возвращении их на российский корабль, по какому случаю главные начальники просят меня приехать завтра на берег для свидания с ними и принятия всех русских с окончательными бумагами. Чтоб доказать японскому начальству полную со своей стороны доверенность, я объявил приехавшему всерадостному вестнику, что завтра поеду на берег за господином капитаном Головниным один под белым флагом из уважения к здешнему почтенному начальству без всякой стражи, дабы глупая чернь не имела права заключить, что русские выручили своих соотечественников силою, ежели я съеду на берег с вооруженными людьми.
Переводчик погостил у нас с прочими приехавшими для любопытства чиновниками довольно долго и к ночи уже поехал на берег. При прощании мне удалось в первый еще раз убедить японцев к принятию подарков, состоявших во много ими уважаемом сафьяне.
7 октября был тот радостнейший день, который увенчал вожделенным успехом наши труды и цель троекратных плаваний к берегам японским. Рано поутру на губернаторской шлюпке к величайшей нашей радости прибыл почтенный Такатай-Кахи, по болезни одетый в покойное платье. Я изъявил ему общее сожаление о случившейся с ним от принимаемых им на себя великих беспокойств болезни и сказал, что он нынешним приездом может подвергнуть свое здоровье большой опасности. «Напрасно, – отвечал Такатай-Кахи, – вы так обо мне мыслите. От радостного случая мне сделалось легче, а когда увижу, – прибавил он с выражением сердечного удовольствия, – тебя вместе с другом твоим капитаном Головниным, возвращающимся на «Диану», тогда буду совершенно здоров». Потом сказал он, что начальники хорошо выразумели причину намерения моего съехать на берег без провожатых и восхищались сим доверием к их праводушию.
В двенадцать часов, сев на шлюпку с господином Савельевым и переводчиком Киселевым, без всякой стражи, под переговорным флагом отправился я к тому же дому, где и в первые два раза имел свидания с начальниками. Японцы не заставили нас долго дожидаться. Вскоре приведены были в ту же залу бывшие у них пленные наши: капитан Головнин с офицерами, а матросы и курилец Алексей оставлены были на дворе. Все они вообще одеты были в шелковое платье одного покроя, панталоны и фуфайки, но различных цветов. На офицерах они были из материи, похожей на наши штофы с цветами, а на матросах тафтяные. Курилец же Алексей одет был в платье из шелковой пестрой ткани, сшитое на манер японского. Офицеры, к умножению странности наряда, были при своих саблях и в форменных шляпах.
При обыкновенном случае можно было бы позабавиться насчет такого наряда, но в нашем положении не могли войти никому в мысль подобные замечания. Мы смотрели друг на друга с сильными движениями соболезнования и радости, которые выражались более взглядами, нежели разговорами. У всех освобождаемых из плена из благодарности к провидению, чудесным образом спасающему их, на глазах видны были слезы чувствительности, тогда только понимаемой, когда кому случится быть в подобных обстоятельствах. Японцы и в сие время позволили нам пробыть одним некоторое время, чтобы дать успокоиться чувствам нашим после первых восторгов. Потом от двух гинмияг Такахаси-Сампея и Кодзимото-Хиогоро формальным образом принял я своих соотечественников. Тогда же отданы мне были с описанною уже господином Головниным особою церемониею бумаги от японского начальства для доставления их куда следует по возвращении в Россию. После сего мы угощены были по японскому обычаю.
Простившись с японцами с изъявлением сердечной благодарности, в два часа пополудни оставили мы японский берег, пройдя чрез великое множество толпящихся обоего пола зрителей на шлюпку, на которой с освобожденными и с добродушным Такатаем-Кахи, принимавшим во всем сердечное участие, поехали на шлюп при крепком противном ветре. Но несмотря на сие, мы были во всю дорогу окружены великим множеством гребных судов, наполненных любопытствующими. Когда мы подъехали к шлюпу, рассвещенному флагами, поставленные по реям люди кричали в честь освободившемуся из плена своему начальнику: «Ура!»
По прибытии нашем весь экипаж «Дианы», увидев своего почтенного и любимого капитана и других товарищей его несчастия, пришел в радостный восторг. Многие проливали слезы, видя счастливо возвратившихся к ним тех, кои по двух годах и трех месяцах несчастного разлучения были предметом их сожаления и трудного плавания к берегам японским. Сие обстоятельство, делающее честь чувствительности служивших на шлюпе, навсегда останется у меня в памяти. Тронутый до глубины сердца господин Головнин вместе со всеми освободившимися пред корабельным образом св. Чудотворца Николая принес теплые молитвы подателю всех благ за свое искупление.
Вслед за нами привезли на многих гребных судах великое количество пресной воды и дров, 1000 больших редек, 50 мешков крупы, 30 мешков соли и других съестных припасов без всякого с нашей стороны требования. И когда мы японцам сказали, что сия провизия нам не нужна, то получили в ответ, что им приказано снабдить отпущенных из плена русских по расчислению им на путевое продовольствие до Камчатки, и что они не смеют не выполнить приказания высшего начальства. Мне не хотелось оспаривать их настояния, и потому велел я принять на шлюп привезенную провизию. Мы не успевали по скорости всего выгружать на шлюп. Многие из японцев, которым в сие время от караульных доссинов всходить к нам воспрещено не было, пособляли добровольно нашим людям производить перегрузку с таким усердием, что нельзя было решить, чему более удивляться: деятельному ли трудолюбию наших матросов, которые никогда еще с такою веселостью и усердием не работали, или доброхотному содействию японцев. Казалось, что люди, разнящиеся беспредельно по своему образу мыслей, воспитанию и стране рождения, отстоящие один от другого на целую половину земного шара, составляли тогда один и тот же народ.
Взаимная ласковость, веселость, шутки и вспомоществование оживляли каждого. Наши матросы многих японцев, которые им больше нравились, потчивали заслуженною своею водкою и закусками, а японцы в свою очередь также просили их выпить своего напитка саке. И хотя остальная часть дня проведена была в беспрерывных работах, но целый день вообще может почесться великим праздником изъявления чувствований приязни двух соседственных народов.
Вскоре после нашего приезда на шлюп прибыли для посещения несколько японских чиновников, сштоягов, в том числе два переводчика русского языка: сштоягу Мураками-Теске и зайджю Кумаджеро. Первый из них несравненно лучше говорил по-русски и по воспитанию своему гораздо сведущее последнего. С ними вместе приехали академик и переводчик голландского языка. Последний из них был в Нагасаки, когда господин Крузенштерн с послом господином Резановым там находился, посещал корабль «Надежду» и помнит имена многих русских офицеров. Он говорит также несколько по-русски и разумеет по-французски. Все сии чиновные люди приглашаемы были мною в каюту и угощаемы по европейскому обыкновению тем, что у нас случилось. После сделанных нам с окончанием дела поздравлений, как от себя, так и от имени бывших при переговорах начальников, они пожелали видеть расположение нашего шлюпа, который и осматривали во всех частях с великим вниманием и любопытством.
