class="subtitle">***
Единственный двигатель не работал безупречно. Возникли проблемы. Ничего серьезного, но вполне достаточно, чтобы Стармех стал беспокоиться.
Он уходил теперь в машинное отделение на целые часы — «ласкать эту штуку», как выразился Крихбаум, имея в виду дизель. Даже Крихбаум не мог заставить себя произнести слово «двигатель», только чтобы не искушать богов.
На борту теперь стало еще тише, когда все знали, что мы оставили землю далеко за кормой. Их нервозность проявлялась в том, что они стали подскакивать при малейшем невинном шуме. Стармех сам проявил весьма примечательный пример этого. Даже в лучшие времена он реагировал на самые незначительные и по обычным стандартам неслышимые звуки из машинного отделения с чувствительностью собаки, лающей на шуршание пакета из-под бисквитов. В этот раз он превзошел самого себя. Когда мы сидели все вместе в кают-компании, он подскочил с такой неожиданностью, что моя кровь застыла в жилах, послушал мгновение с широко раскрытыми глазами и бросился в машинное отделение. Произошел переполох. Я слышал голос Стармеха, необычно громкий и гневный для него. Он был вне себя от ярости.
«Черт вас всех побери… вы наверное с ума сошли… с каких это пор… положите это черт побери на место… и немедленно!»
Он вернулся в свой уголок, тяжело дыша и хмурясь. Мне не хотелось расспрашивать, в чем было дело. Через десять минут я как бы между прочим спросил Айзенберга, что было причиной суматохи.
Очевидно, Викарий обрабатывал какие-то ножи шлифовальный камнем. Это произвело абразивный звук, источник которого Стармех не смог определить.
***
24 декабря. Мы все еще на плаву. Мы прошли приличное расстояние. Наши ростки надежды дали слабые побеги. Погода была настолько благоприятной, что в это с трудом верилось. Обычно в Бискайском Заливе в декабре случаются жестокие штормы, но самое большее, с чем нам пришлось встретиться, это ветер 4–5 баллов и море 3 балла — на один бал меньше силы ветра, как обычно. Условия плавания вряд ли могли быть лучше. Мы почти достигли середины Залива, двигатель все еще держался, и за нами не следовали по пятам охотники за подлодками — постучи по дереву!
Причин для проявления хотя бы слабого оптимизма вполне достаточно, но нет. Все ходили с вытянутыми лицами. Командир тоже был немногословен, а настроение Командира отражалось на всех. Он никогда не считал цыплят до осени, так что возможно так он просто проявлял свои убеждения. Проблема была в том, что команда быстро впадала в уныние без ободряющих слов с его стороны. Царила меланхолия. Я решил еще раз сходить в носовой отсек после обеда — быть может, там настроение будет получше.
Из-за усталости и нервного напряжения я почти ничего не ел. Стармех вообще не коснулся еды, а остальные больше времени провели, уставившись на свои блюда, чем поедая их. Дневальному пришлось убирать наполовину пустые тарелки. Ему это совсем не понравилось. Наполовину пустые тарелки было неудобно составлять в стопку.
Носовой отсек выглядел ужасно. Я никогда прежде не видел в нем такого беспорядка, наверное потому, что боцман предпочел не замечать ничего. Пропали подкрашенные лампочки и атмосфера борделя. Матросы, не занятые на вахтах, валялись на палубе. Апатии и фатализма было более чем достаточно. Изредка люди обменивались словами.
Несколько часов спустя подлодка сияла, как новая булавка. Командир спустил всех собак на боцмана.
«Мы не можем сейчас позволить себе распускаться,» — пробормотал он в мою сторону, когда Берманн покинул кают-компанию с поджатым хвостом.
Добрая мысль. Держаться корабельного распорядка, никакого ажиотажа, прекратить хныканье и изгнать любые преждевременные мысли о доме. Только ослабь вожжи и может случиться все, что угодно. Истрепанные нервы плюс эмоциональное самооправдание? Никто не гарантирован при таком сочетании.
«Ла Специя,» — раздумывал вслух Командир; «мы бы как раз сейчас дошли бы до нее».
О Боже, неужели он снова про Рождество?
На меня нахлынули воспоминания о последнем Рождестве в отеле «Мажестик», организованном Флотилией и изобиловавшем едой и напитками. Длинные белые столы, украшенные ветками сосен вместо немецких елей. Для каждого из нас звездообразная картонная тарелка с нарезанными бисквитами. Русский хлеб, конфеты и шоколадный Санта-Клаус. Голоса, ревущие во всю глотку: «Oh du fröhliche, oh du seelige, gnadenbringende Weihnachtszeit!»[78] Затем речь командующего флотилией. Сердца, бьющиеся в унисон с сердцами тех, кто остался дома. Наш вечно любимый Фюрер, наше традиционное германское Рождество, наш могучий Германский Рейх, и превыше всего — вернувшись к прежней теме — наш благородный и прославленный Фюрер… Скрип отодвигаемых кресел: «Зиг Хайль — Хайль — Хайль!» И в завершение монументальная попойка. Упасть в слякотную сентиментальность, алкогольный коллапс, похмельное ничтожество наутро…
***
Наши планы выкристаллизовались. Мы будем пытаться дойти до ближайшей доступной нам базы — другими словами, не Сен-Назер, а Ла-Рошель, которая от нас сейчас в двадцати четырех часах хода.
Командир жестко прицепился к корабельному распорядку. Правила поведения в борделях должны зачитываться за сорок восемь часов до входа в порт. Это и правда было обязанностью старшего помощника, но Командир освободил его от нее — акт милосердия, потому что облечь это в слова было для него чем-то вроде тяжкого испытания. В отсутствие громкоговорящей связи послали второго помощника освежить память команды, отсек за отсеком. Он сделал это как надо. Его тон был по-мальчишески правдивым, соответствовавшим бы зачитыванию приказа по Флотилии, но никто не сомневался, что он считал всю эту болтовню скверной шуткой.
***
Старшина центрального поста раскрашивал победные вымпелы. Он уже закончил тот, на котором была цифра «8500» — память о нашей первой внушительной жертве из стада.
Старший помощник и Стармех в кают-компании сосредоточенно работали над бумагами. Заявки на ремонт, цифры расхода топлива, доклады о торпедной стрельбе. Меня не удивило бы, если бы я услышал стук печатной машинки.
Почти ежечасно я украдкой смотрел на карту, каждый раз искушаемый желанием сделать небольшое и тайное добавление к карандашной линии, которая ползла по направлению к Ла-Рошель. Страх ослаблял свою хватку с каждой милей, которую мы проходили.
Обрывки разговоров просачивались через полуоткрытую дверь в переборке носового отсека. Похоже было, что дух команды оживился. Я даже услышал, как кто-то в кубрике главных старшин осведомлялся — кто будет подписывать увольнительные на берег. «Пока еще не знаю,» — ответил боцман. Это было просто невероятно. У нас впереди была еще целая ночь неопределенности, а кто-то за дверью беспокоился об увольнительных.
То, что я услышал в кубрике старшин, уже не удивило меня.
«Эй, Пилгрим, ты был в Ла-Рошели. Как там бордели?»
Старшина-электрик пожал плечами. «Откуда мне знать?»
