рассаду капусты. Капуста-то начнет заворачиваться когда? В июле? А что – если она еще не завернется, а события, вдруг, развернутся?* * *
Вот и думаешь после всего этого: какие же теперь у людей перспективы на будущее?
После Первой мировой войны только мы, русские, от вековых кедров, дубов, лип и каштанов дошли до скромных четырехмесячных огородов. После Второй мировой войны к нашим миллионам присоединились миллионы людей из других наций. А что станется со всеми европейцами после мировой третьей?
Наука-то с техникой будут цвести еще дальше. Это не шутка.
И новые темпы цивилизованной жизни так, наверно, овладеют Европой, что всякие планы вообще отойдут в область преданий.
Все уже будут Ди-Пи. Даже члены организации ИРО[513]. Все – просто, без лагеря. И каждый этот Ди-Пи будет обдумывать: можно ли выстирать белье, чтобы оно успело высохнуть к переезду на новое место? И каждая хозяйка будет гадать: стоит ли с вечера заквашивать молоко, чтобы оно успело до утра скиснуть за ночь?
Да, было время – удалось, все-таки, нам, старикам, пожить хоть немного без всяких цивилизованных темпов. А что ждет нынешнее молодое поколение?
Впрочем…
Страшен сон, страшна явь, но все же милостив Бог.
«Россия», рубрика «Маленький фельетон», Нью-Йорк, 29 декабря 1948, № 4034, с. 2-3.
Ночь под Рождество
В прошлый год под Сочельник собрались мы у одного моего приятеля. Поели всего, что полагается – пирогов, кутьи, взвара, зажгли елку. И хозяйка дома потребовала, чтобы каждый из нас рассказал что-нибудь таинственное из своей жизни.
К сожалению, почти все наши рассказы оказались не очень интересными. Марья Степановна вспомнила случай, как у нее разбилось зеркало как раз накануне того дня, когда умер британский министр Чемберлен. Федор Федорович доложил слушателям нечто таинственное из своего детства в России: в доме у них неизвестно откуда появилась вдруг черная кошка, прошлась по всем комнатам и сейчас же исчезла; а ровно через семь лет после этого неожиданно умерла бабушка, а через три года после нее дедушка.
Были еще кое-какие странные воспоминания, содержание которых я просто забыл. Но, вот, рассказ Петра Андреевича показался мне, действительно, любопытным…
– Было это в самом начале последней мировой войны, – закурив папиросу и откинувшись на спинку кресла, начал Петр Андреевич. – Потерял я тогда службу в Париже, стал подыскивать новую, и в этих поисках случайно напал на одного маркиза, которому нужен был сторож для его замка в Эльзасе.
– На время войны я переезжаю с семьей в Пиренеи, – сказал мне маркиз. – До сих пор жили мы не в самом замке, а нанимали дом по соседству; однако, за замком и за имуществом был, все-таки, присмотр. А теперь – вблизи никого из нас не останется. Принесите мне рекомендации, поговорим об условиях и, если сговоримся, я сам с вами поеду туда.
Не хотелось мне покидать Париж, но что поделаешь. Условия оказались приличными, работы – почти никакой, только – сторожить. И я соблазнился.
Замок был, в сущности, не замком, а просто большим старинным трехэтажным домом. Внутри находилась кое-какая мебель, коллекция оружия, охотничьи трофеи в виде чучел зверей, много шкапов, беспорядочно набитых старыми журналами, книгами. Стоял замок среди запущенного парка в стороне от всякого жилья. Но километрах в двух от него проходила железная дорога, и находилась деревушка, где можно было покупать провизию.
Приехали мы туда с маркизом рано утром. Показал он мне все, что нужно, обошел со мною дом, сад, дал инструкции и к полудню уехал обратно в Париж. А я, приведя в порядок свою комнату внутри замка и разложив вещи, отправился в деревню, чтобы запастись продуктами к ужину.
Всем известно, с каким любопытством во французской деревне относятся к каждому новому человеку, особенно иностранцу. Прихожу в булочную, а булочница спрашивает:
– Вы откуда, мсье?
Рассказал я, что приехал из Парижа, что нанялся к маркизу сторожить его замок.
– Так, так, – сочувственно взглянув на меня, сказала булочница. – Ну, что ж… Посмотрим. Может быть, Бог вам поможет, мсье.
В бакалейной лавке прием тоже странный. Расспросил меня хозяин, кто я, откуда, зачем. И покачал головой:
– Жаль мне вас, старина, очень жаль.
– А что такое?
– Да ничего. Если не боитесь гуляк из загробного мира, тогда все в порядке. Но если нервы слабые, то знайте, что служба ваша тоже не крепкая. Небось сам маркиз там не жил, нанимал дом у Дюпон. А сторожей его знал я. Поживут несколько дней и просят расчета.
Вернулся я в замок к сумеркам. Хотя никогда мистиком не был, во всякую чертовщину не верил, но настроение после всех этих разговоров создалось не очень приятное. Правда, предполагал я провести наступающую зиму с пользой, написать воспоминания об участии нашего полка в Великой войне; однако, сами понимаете – все время жить в одиночестве, без всякой компании, перспектива не важная. И хорошо еще, что были со мной аппарат, радио и граммофон.
Затопил я печь, приготовил ужин, поел, просмотрел всю начатую рукопись. И часов в девять завалился уже спать.
Прошла эта ночь благополучно. Сквозь сон слышал, как будто, какую-то возню где-то поблизости. Но после ночного путешествия из Парижа и хлопотливого дня спать так хотелось, что я не проснулся.
А на следующую ночь – началось.
Написал несколько страниц воспоминаний, послушал по радио музыку, потушил электричество, лег, задремал…
И, вдруг, в соседней комнате шум и треск, будто кто-то выламывает окно. Вынул я револьвер из столика, бросился смотреть, в чем дело. А зажег там свет – и ничего нет. Ставни целы, окна тоже, все вокруг в полном порядке.
Обошел я на всякий случай весь дом, осмотрел, вернулся, лег. Стал засыпать.
И чувствую, кто-то открыл ко мне внутреннюю дверь, вошел, стал возле кровати.
Револьвер лежал у меня под подушкой. Схватил я его и крикнул по-французски:
– Ни с места! Буду стрелять!
А этот кто-то стоит рядом, не движется, при слабом свете раскаленного угля в печке слегка только обрисовывается какая-то светлая фигура.
Встал я, не спуская дула с фигуры, подошел к выключателю, осветил комнату. И вижу – отодвинулся мой гость к стене и стоит. Контур его не очень определенный, но все-таки видно, что человек. Лицо бледное, глаза закрыты, голова сверху прикрыта капюшоном, а тело завернуто во что-то белое, будто в простыню. Стою я с револьвером в руке, смотрю на незнакомца и думаю: что делать? Стрелять? Но если это живой человек, то он безусловно или сдался бы, или сделал бы попытку бежать; а если, как говорится, бесплотный дух, то какой смысл в стрельбе?
Постоял я так несколько минут, сел на стул, опять встал. И решил осмотреть этого типа: действительно ли бестелесный.
Подхожу, чтобы прикоснуться, ощупать, а он отодвигается. Загнал я его в угол комнаты, протягиваю руку
