что же он силен? — спросил князь.
— Насколько силен, неизвестно мне, но знаю, что и цесарь уважает его и дорожит его дружбою… и немцы боятся, и венгры не смеют подняться против него.
— Умный, и за это я его уважаю, — вставил Мешко, — и поэтому хочу к нему поехать предложить дружбу и сказать, что не нужны нам ни цесарь, ни немцы… вдвоем мы сильнее их… Земля наша, язык у нас общий… Кроме нас, никого здесь быть не должно…
Князь умолк на минуту и, как бы про себя, проворчал:
— После, когда освободимся от венгров и немцев, увидим, кому из нас суждено господствовать… Земли наши простираются далеко… а то, что у нас отнял цесарь, вернем обратно… А Болько что про меня говорит? — спросил князь. — Что обо мне думает?
— Князя Болеслава можно прозвать не только Лютым, но и Молчаливым… Мало он говорит, да зато часто вынимает меч из ножен… Мне он сказал одно: захочет навестить меня Мешко, с радостью приму. Буду чтить как брата… Пожелает, чтобы я его не знал… притворюсь, что не знаю его…
В глазах князя блеснул довольный и радостный огонек.
— Недурно ты исполнил мое поручение, — сказал князь, — а если удастся мне мое путешествие, к которому тотчас прикажу готовиться, получишь награду и мою милость.
Аудиенция этим не кончилась, князю хотелось многое узнать от Доброслава, бывавшего часто при дворе чешского князя. Мешко спрашивал обо всем: о кровавых преступлениях чешской княжеской фамилии, кающейся за пролитую кровь, о тамошних обычаях, спрашивал, какова там столица, какова крепость, и о том, все ли крещены, и охотно ли народ переходит в христианство, и как удалось заставить его отречься от своих старых богов?
В конце концов, расспрашивая о роде Вратиславичей, Мешко начал дипломатично осведомляться, все ли княжны выданы замуж и почему не нашли себе мужей?
Доброслав начал тогда рассказывать, что одна, посвятившая себя Богу, поступила в монастырь, а монахини ведь замуж не выходят; другая же, княжна Дубравка, уже взрослая девушка, но о замужестве еще не думает.
— А ты ту самую Дубравку видел? — спросил князь, по-видимому, очень интересовавшийся этим.
— Христианский обычай не возбраняет женщине появляться в обществе… Поэтому я часто встречал княжну Дубравку при дворе. Девица красивая, видная, веселая и смелая, как подобает княгине… Любит пляску и песни… В ней храбрость мужская и ум у нее мужской.
Мешко призадумался, но Доброслава не отпускал, и, минуту спустя, опять начал расспрашивать, какие обычаи и порядки при дворе Болеслава и как ему — князю — следовало туда явиться, скромно или пышно?
Очень многочисленной свиты вести с собою через Лужицкую и Чешскую земли невозможно было; с несколькими людьми отправляться не шло. И Доброслав посоветовал князю взять с собою несколько десятков людей и, будто собравшись на охоту, поехать лесами, по берегам Лабы и Велтавы, избегая остановок в городках, дойти так незамеченными вплоть до Праги.
Мешко, который не любил предупреждать приближенных о своих намерениях и планах, и на этот раз велел собираться так, чтобы никто об этом не знал.
На следующий день, Доброслав принялся составлять для князя кортеж из доверенных лиц, самых лучших коней, пышной одежды и богатых подарков для чешского князя Болеслава. Кроме Стогнева, без которого князь никуда не ездил, и нескольких верных людей, князь решил взять с собою Доброслава и Власта в качестве переводчиков и еще нескольких слуг, которые не должны были знать, куда они отправляются.
Власт, вспомнив старого отца Гавриила, которого хотел освободить, дерзнул просить князя взять его с собою. Князь недовольно поморщился, но позволил, приказав все время ехать старику между двумя всадниками. Он боялся, что в замке догадаются, куда он едет. Власт надеялся, что, попав к христианам, он сумеет оставить там старика.
Когда Мешко сделал нужные распоряжения Стогневу и их отпустил, тогда Доброслав и Власт вышли вместе. Чтобы поговорить свободно, они должны были отправиться за вал, на берег реки, и там с глазу на глаз начали беседовать.
Доброслав не мог удержаться, чтобы не пожать руку Власта.
— Радуется мое сердце! — воскликнул он. — Свершилось то, о чем я так горячо молил Бога… Мешко наш едет к Болеславу… Умный он и сам поймет, что надо ему принять христианство, иначе все мы пропадем. С новой религией вернется к нам то, что у нас отняли, край начнет процветать — и у немцев не хватит смелости преследовать нас… Может быть, я ошибаюсь, но, по-моему, Мешко хочет перейти в христианство, только побаивается…
— Он боится? Да кого же ему бояться?… — спросил с удивлением Власт.
— Двенадцать лет вас здесь не было, поэтому не знаете, что у нас делается… Старой веры, которой народ живет и дышит, — искоренить нельзя… Посчитаем, сколько нас, христиан, здесь, а сколько врагов. С того момента как наш князь примет крещение, все пойдут против него.
— Но ведь он силен! — ответил Власт.
— Нет, все перейдут на сторону народа. И так много недовольных, которые грозят ему… К нам-то как враждебно относятся, хотя только подозревают?…
— Но ведь не оставаться же ему поэтому язычником, — сказал Власт. — Бог поможет!
— Да, это верно, — согласился Доброслав, — но сколько еще будет пролито крови… — грустно прибавил он.
Долго беседовали молодые христиане, наконец, Власт вспомнил, что должен побывать еще в Красногоре, проститься с отцом, и к ночи быть обратно в замке. И, простившись, ушел обратно в замок.
Дорога была ему хорошо знакома, и расстояние от замка домой тоже невелико, поэтому, оседлав себе коня, он поехал в Красногору один.
Еще более, чем он сам, рвался домой к своему стойлу его конь. В Красногоре было так же тихо и спокойно, как всегда; навстречу ему выбежала Гожа, приветствуя его радостно; тут за ней вскоре из-за угла появилась старая Доброгнева, какая-то мрачная, и наконец пришел старый Любонь с Ярмежем, радуясь возвращению сына и думая, что князь ему наконец позволил вернуться домой.
Сын поклонился отцу в ноги и сообщил, что отпустили его только повидаться с отцом и взять необходимые вещи для дороги, так как князь приказал ему сопровождать себя куда-то в дорогу. Старый Любонь, узнав об этом, нахмурился, но знал, что противиться князю нельзя было. Ярмежу поручили выбрать самую пышную одежду, подходящую для сына вельможи Любоня.
Все домочадцы сбежались, узнав о приезде Власта, расспрашивая о том, что делается при дворе, что он там видел и какие новости привез.
Старая Доброгнева угрюмо прислушивалась и молчала. Она не могла примириться с мыслью, что внук не находился под ее
