вернутся в свою мёртвую империю.
– Хорошо, мессир, – кивнул Брайк. – Наверное, вы правы.
– Разумеется, я прав, друг мой. Но не огорчайтесь. Вы делаете великое дело. Если Шинтан и Латион до сих пор не лежат в руинах, то это – целиком ваша заслуга. Продолжайте делать своё дело, и не тратьте людей и время на столь опасные и ненужные дела.
– Спасибо мессир, – склонил голову Брайк. – Что ж, не смею более вас задерживать. Доброго пути!
– Спасибо, подполковник! Прошу, передайте от нас всех приветы и благодарности сержанту Лэйто, а также и рядовым Пэрри и Парку. Они достойно выполнили свою работу!
– Обязательно, мессир!
– Ах да, ещё одно! – спохватился Каладиус. – И как же далеко сейчас тот Герцог, о котором вы говорили?
– Довольно далеко, мессир. Примерно в тридцати милях от линии фронта, а отсюда, стало быть, все пятьдесят миль будет, даже больше.
– Ясно, – кивнул маг. – Ещё раз спасибо, подполковник Брайк.
И Каладиус, который, конечно же, уже успел попрощаться с генералом Шэндором заранее, лёгким шагом подошёл к дверце своего экипажа, на козлах которого уже сидел Пашшан. Из натопленного нутра рыдвана дохнуло облачком тёплого пара, когда он открыл дверь и сел внутрь. Варан, Бин и Кол, уже восседавшие на нетерпеливо перебирающих ногами скакунах, тут же пустили их рысью. Следом двинулась и карета, к которой были привязаны ещё две лошади – те, на которых ехали Парк и Пэрри. Кавалькада вновь двинулась на восток.
***
Было очень холодно. Ночью Палатий захватывали почти что зимние морозы, да и днём было очень некомфортно. Обратный путь был более долгим – путешественники останавливались на небольшой отдых едва ли не при каждом удобном случае, когда в поле их зрения возникал более-менее приличный трактир, подающий признаки жизни. Также то и дело кто-то из всадников забирался в тёплый уютный рыдван, чтобы отогреть окоченевшие руки и ноги. Будь он чуть попросторнее, или будь Каладиус чуть терпимее к неудобствам, лошадей вовсе можно было бы продать, чтобы всем дальше продвигаться только в карете – благо, для пятерых места там было вполне достаточно. Но пока что маг всячески пресекал подобные разговоры, предпочитая, чтобы внутри были лишь они с Соланой.
Солана, пользуясь расположением великого мага, сумела напроситься к нему в ученицы, так что они проводили время вполне плодотворно, и, судя по всему, редко вспоминали несчастных всадников, зябнущих снаружи. Каладиус оказался учителем, чем-то сродни Симмеру, то есть тоже весьма много внимания уделяющим теоретическим изысканиям, считая их едва ли не полезней практических занятий. Надо сказать, что в данном случае это оказалось весьма кстати.
Вообще путешествие получилось довольно унылым. Жгучий холод, донимавший всех, за исключением, быть может, одного лишь Пашшана, который со свойственной ему флегматичностью одинаково бесстрастно принимал и жару, и стужу, а также снег, по которому продирались несчастные лошади, и под которым намёрзшими колдобинами была намешана изрытая войсками земля – всё это делало дорогу малоприятной. Но хуже было другое – какая-то натянутость в отношениях, возникшая с появлением Кола.
Надо сказать, что в небольшой группе путешественников явно наметились две пары, отношения между которыми были непростыми и запутанными. Одной такой парой были Варан и Солана, а второй, очевидно, стали Бин и Кол.
Мы хорошо помним, какое впечатление произвела Солана на мастера Теней ещё в Шинтане. Необычность их встречи, схожесть перипетий с Симмером, оставивших в их душах неизгладимые следы – всё это, разумеется, повлияло на Варана. Но привлекла его, конечно, и странноватая, какая-то измождённая красота девушки – её удлинённый матово-белый овал лица, выразительные черты, большие чёрные глаза… Даже грубо обрезанные ножом пряди казались необходимой завершающей чертой этого образа, добавляющей ему какого-то болезненного очарования.
Да и судьбы этих двоих были похожи – оба сызмальства жили в захолустье, добывая кусок хлеба тяжким трудом, оба примерно в одинаковом возрасте вырвались из липкой паутины этой рутины, попав в совершенно новый блистательный мир безграничных возможностей. Этот внезапный рывок в судьбах обоих, конечно, наложил определённый отпечаток на их внутренний мир, так же как закалка резко меняет свойства металла.
Однако при всей их схожести, они заметно тушевались в присутствии друг друга. Это нельзя было списать на стеснительность Соланы – она очень близко сдружилась и с Каладиусом, который был намного старше Варана, и с Бином. Да и на робость Варана грешить было смешно – мастер Теней шестого круга вряд ли мог претендовать на звание робкого человека.
И тем не менее, они неизменно отводили глаза, едва встретившись взглядами, один из них неизменно замолкал, если рядом появлялся другой. Они неуклюже перекидывались фразами и ещё более неуклюже пытались делать вид, что всё в порядке.
Варан страшно злился на себя из-за Соланы. Он всегда был достаточно честен с собой, поэтому сейчас, прислушиваясь к тому, что творилось в его душе, мог с достаточной уверенностью сказать, что это была не любовь, которой он якобы воспылал к юной девушке. По крайней мере, не то, что обыватели часто называют любовью.
Мастер Теней был целиком убеждён в том, что в его чувстве к Солане не было обычной похоти, какую испытывает мужчина к женщине. Но это и не было похоже на отцовские, братские или любые другие чувства. Варан терялся, пытаясь дать этому определение. И это очень выводило из себя.
Поэтому этот невозмутимый обычно человек заметно нервничал, находясь рядом с юной волшебницей. И осознание того, что для окружающих это не было каким-то особым секретом, тоже не добавляло спокойствия. Ситуацию усложняло то, что Варан впервые попадал в подобное положение, и чувствовал себя весьма неуверенно ещё и потому, что смутно представлял, что же ему делать дальше. Он осознавал ту пропасть лет, что существовала между ними, и это ещё больше сковывало его – Солана была почти вдвое моложе мастера Теней и вполне годилась ему в дочери.
В конце концов Варан избрал для себя наиболее простую стратегию – он решил просто не обращать внимания на свои чувства к девушке. Он успокаивал себя тем, что их совместное путешествие скоро завершится, а тогда они расстанутся, и всё будет уже неважно. Но всё же непривычная печаль, тем более странная, что он испытывал её впервые, угнездилась в его душе.
Всякий раз, когда он видел Солану, когда слышал её голос из приоткрытого окошка рыдвана, его сердце сжималось одновременно и больно, и сладостно, а в душе словно расцветала весна. Странно, но когда он оказывался с ней рядом, например, когда, продрогший, забирался наконец в их тёплый рыдван, то
