Узеппе засмеялся, довольный. Разумеется он был того же мнения. Потом он тревожно спросил: «А Шимо?»
«Что за вопрос! Каждому понятно, что он — самый красивый!»
«Красивее всех?!»
«Красивее всех!»
«А Давиде?»
«Ну-у, красота Давиде недосягаема. Она абсолютна».
«Бесконечна?»
«Бесконечна».
Узеппе снова радостно засмеялся, так как по вопросу о красоте их взгляды с Красавицей полностью совпадали. Карлики или гиганты, оборванцы или щеголи, старые или молодые — для него все они были равны. Калеки, горбуны, толстяки, уродцы в глазах Узеппе были красивее всех красавцев, если только они были его друзьями и улыбались ему. (Если бы Узеппе пришлось изобретать небо, он создал бы его по образу и подобию комнаты «Гарибальдийской тысячи».)… Однако теперь у него не было друзей, потому что он болел этой гадкой болезнью.
«Пойдем отсюда», — сказал он Красавице.
Послеполуденные улицы были заполнены воскресной толпой гуляющих. На пустыре, за строящимися домами, расположился большой луна-парк. Там были не только карусели, лотки, тиры, автогонки, но даже американские горы и качели, на которых люди летали с умопомрачительной скоростью. Увидев все эти необыкновенные аттракционы, Узеппе, подошедший к луна-парку вместе с Красавицей, рассмеялся от радости. Но он тут же отступил назад, испытывая смешанное чувство восторга и горечи, как перед запретным удовольствием: со времени начала болезни по ночам ему снились страшные сны (он их, правда, потом забывал), в которых он падал в бездну или его кружило по гигантским орбитам в сверкающей пустоте без начала и конца.
Несколько лир, лежащих у него в застегнутом кармане, побуждали его подойти к лоткам, на которых продавались миндальные пирожные, печенье и особенно сахарная вата розового и желтого цвета. Но толпа гуляющих оттеснила его назад. Потом, на улице Мармората, недалеко от Тестаччо, они встретили лоток с мороженым. Узеппе решился, протянул деньги и купил два рожка — один для себя, другой для Красавицы. Ободренный выражением лица лоточника, маленького косоглазого человека с приветливой улыбкой, он спросил, указывая на его ручные часы: «Скажи, сколько времени?» — «Половина шестого», — ответил продавец мороженого.
Возвращаться домой было еще рано. К Узеппе вдруг пришло неодолимое желание пойти к Давиде Сегре. «Вавиде», — произнес он прямо в морду Красавице безапелляционным тоном, в котором сквозили, однако, нотки просьбы. На этот раз Красавица, не возражая, побежала в направлении моста Субличо. Тут в голову Узеппе пришла мысль отнести в подарок другу фьяску вина, купленную специально для него. Он надеялся, что, увидев подарок, Давиде не прогонит его.
Они поспешили обратно, на улицу Бодони, но уже не по улице Мармората, а по внутренним, более мелким улочкам. Из окон домов, из кафе и остерий раздавался звук радио, передававшего результаты футбольных матчей. Но из остерии на углу улицы Мастро Джорджо до них донеслись громкие выкрики: «Война… история» и другие слова, заглушенные звуками радио. Узеппе узнал голос Давиде. Остерия эта была ему знакома, так как раньше он иногда заходил сюда с Аннитой Маррокко, которая покупала тут вино. Взволнованный Узеппе почти вбежал в остерию и, увидев Давиде, громко сказал ему: «Эй!», — как обычно, подняв вверх в знак приветствия сжатую ладонь.
6
В остерии все посетители, местные бедняки, пожилые люди, сгрудились вокруг одного стола. Четверо из них играли в карты, а остальные, числом побольше, сидя за их спинами следили за игрой. Среди них был и Давиде, хотя карты совсем его не интересовали. До недавнего времени он сидел и выпивал в одиночестве за соседним столиком, на котором стояли две пол-литровые бутылки, одна пустая, другая — ополовиненная. Давиде вдруг, без приглашения, повернул свой стул и присоединился к компании. Он велел принести двухлитровую бутыль вина и теперь угощал всех, то и дело, наливая и себе в стакан. Он казался не пьяным, но взвинченным. При виде Узеппе и Красавицы внезапное сияние, по-детски нежное, осветило его лицо. «Узеппе! — воскликнул он, как будто встретил друга. Малыш и собака тут же оказались рядом с ним: — Садись!» — сказал Давиде, пододвигая к себе свободный стул. Однако, как только сияющий и довольный Узеппе уселся рядом, Давиде забыл о нем. Ласковое выражение на его лице сменилось на прежнее — напряженное, страстное.
На Узеппе и Красавицу никто не обращал внимания, но они были так рады находиться тут, что ничего больше и не требовали. Чтобы не спугнуть такое счастье, они старались никому не мешать. Красавица улеглась на полу между стульями Давиде и Узеппе, и если бы не едва заметное помахивание хвостом, можно было бы подумать, что это не живая собака, а изваяние. Иногда она поднимала вверх счастливые глаза, как бы говоря: «Ну вот мы и вместе». Узеппе тихонько сидел на своем стуле, поглядывая вокруг большими доверчивыми глазами, стараясь даже не болтать ногами. Малыш, испытывая к Давиде уважение, в то же время чувствовал себя в его компании свободным. Кроме того, среди присутствующих было несколько местных жителей, которых он знал в лицо. Узеппе сразу же увидел старого знакомого — Клементе, брата Консолаты. Он помахал ему рукой, но тот не узнал малыша.
Клементе не играл. Он сидел за спинами игроков, напротив Давиде. Очень худой, бледный, с запавшими и мутными глазами, как у мертвеца, он кутался в пальтишко, несмотря на жару, и даже на голове у него была небольшая шапочка. На изувеченной руке вместо черной шерстяной перчатки, связанной Филоменой, была надета кожаная, очень старая, красновато-коричневого цвета, однако все продолжали звать его Черная Рука. Он был безработным инвалидом, полностью зависящим от сестры. Они ненавидели друг друга. По воскресеньям, когда она не уходила на работу, ненависть эта гнала его прочь из дома, и с раннего утра и до позднего вечера Клементе просиживал в остерии. Время от времени он протягивал руку, брал со столика стакан с вином, смотрел на него неподвижно и с отвращением, как будто видел там червей, и ставил стакан на место, не притронувшись к вину.
Находясь среди людей, Клементе отгородился от них, замкнувшись в угрюмом оцепенении, не реагируя на окружающее. Его не интересовали ни карты, ни передаваемые по радио новости, однако время от времени он прислушивался к тому, что говорил Давиде. Тогда его угасшее лицо немного оживлялось, на нем появлялось выражение неприязни, обиды и презрения.
Из присутствующих он один принадлежал к молодому поколению (хотя по его внешнему виду этого нельзя было сказать): действительно, он был старше Давиде всего лет на десять. Всем остальным было под шестьдесят или чуть больше, и они слушали Давиде рассеянно и терпеливо, как взрослые слушают подростка со странностями. Они не выказывали неудовольствия, хотя его назойливость мешала им. Некоторые из присутствующих знали его в лицо, но никто не считал его героем, как раньше в доме Маррокко. Из-за социального происхождения Давиде они относились к нему как к отпрыску захиревшего дворянского рода, почти как к инопланетянину.
Игроки были разбиты на пары. Рядом с Давиде сидел старик лет шестидесяти, еще крепкий и пышущий здоровьем. Надетая на нем серая майка оставляла открытыми мускулистые загорелые руки и белую кожу под мышками. У него были густые с проседью волосы; на шее на серебряной цепочке висел медальончик с изображением святого. Его партнер, сидящий напротив, был лысым мужчиной с плоским лицом в форме почтальона. Из второй пары игроков один коренастый и краснолицый, судя по говору, жил не в Риме, а в окрестностях. Скорее всего он был перекупщиком сельхозпродуктов. Другого Узеппе уже встречал раньше: он ходил по району, продавая с висящего на шее лотка лепешки из каштановой муки. Лоток с товаром лежал теперь на подоконнике, и Красавица то и дело с вожделением поглядывала на него. У лотошника было круглое морщинистое лицо, маленький нос и такие же уши. Он был очень медлительным, и другие игроки подстегивали его.
