109
Мне сказали, что эта темница будет моим последним обиталищем в преддверии ада. Не сомневаюсь, ничто не порадовало бы моих тюремщиков больше, чем возможность увидеть меня ввергнутым в озеро пламени. На протяжении пяти месяцев следователи не давали мне покоя ни днем, ни ночью, собственноручно устраивая ад на земле, чтобы только заставить меня признаться, где спрятаны сокровища маркиза. То была неблагодарная работа, ибо я проклинал их отцов, подвергал сомнению их принадлежность к мужскому полу и плевал им в лицо.
Вчера приходил священник – он предлагал мне «последнюю возможность» очистить свою душу и облегчить сердце... открыв местоположение сокровищ. Мой ответ сводился к следующему: если он представит мне убедительные доказательства того, что действует по велению Иисуса, что Сам Господь Бог приказывает мне открыться ему, а заодно покажет выданную Богом грамоту, разрешение на отпущение грехов, то в этом случае я непременно раскрою ему тайну. И что же? Вместо того чтобы воспользоваться моим великодушным предложением, он выбежал из камеры, понося меня как еретика, чья участь – вечно гореть в адском пламени. Да уж, долго дожидаться этого святоше не придется: моя казнь, торжественное препровождение меня в мир иной, назначена на завтра.
Вы спросите, готов ли я предстать пред небесным правосудием, пред высшим судией, который покарает грешника Хуана де Завала за его бесчисленные прегрешения? Нет, не готов, ибо пока еще не завершил свои дела на этой планете, которую мы именуем своим домом.
Разве не говорил я, когда еще только приступил к этой длинной исповеди, что должен отомстить за себя и покарать предателей?
Считается, что если человек покидает земную юдоль, не завершив свои дела, дьявол насмехается над ним, и эти насмешки, словно кинжалы, поражают беднягу в самое сердце. О, El Diablo весьма хитроумен, не правда ли? Он прекрасно знает, как сделать так, чтобы несчастные продолжали терзаться и по ту сторону могилы.
Внезапно снаружи донеслись голоса, а потом в дверном замке моего узилища заскрежетал ключ. Дверь распахнулась, и внутрь ступил священник, облаченный в сутану с капюшоном.
– Hijo de la chingada! Chingo tu puta madre! – прорычал я, называя его сыном распутной женщины и давая понять, что бы я мог с ней делать.
– Благородному сеньору не пристало так выражаться, – прозвучало в ответ, и маленькая изящная рука подняла капюшон, открыв прелестное лицо.
Ракель.
Мало что обрадовало бы меня в тот момент больше, чем ее появление – разве что ключ от камеры, острая шпага да быстрый конь. После объятий, которые, кажется, длились бесконечно, она вытащила из-под сутаны хлеб, мясо и вино, дабы приговоренный мог насладиться последней трапезой. Мы присели рядом.
– Расскажи мне о падре и остальных, – попросил я.
Выяснилось, что офицеров-креолов убили выстрелами в спину, поскольку они считались предателями. Эта участь постигла их месяц назад.
– Альенде, разумеется, не смирился до самого конца. Он так разгневался на судью, что в порыве ярости разорвал ручные кандалы и, прежде чем стража успела его скрутить, хлестнул судью обрывком цепи.
Из числа революционных командиров опозорился лишь один. Креол по имени Мариано Абасоло, спасая свою шкуру, заявил, будто Альенде силой принудил его к участию в восстании. Мольбы его прекрасной жены, донны Марии, а также, вне всякого сомнения, розданное кому надо золото позволили ему отделаться тюремным заключением в Кадисе.
В отличие от бесхребетного Абасоло падре предстал перед военным судом исполненный спокойствия и достоинства. Его вывели перед судьями закованным в цепи, но держался он прямо и гордо и с такой же прямотой и гордостью принял на себя ответственность за восстание. Идальго с готовностью признал, что поднимал людей, изготавливал оружие и лично приказывал казнить гачупинос в ответ на расправы, которые командиры вице-королевской армии чинили над мирным населением.
– Падре сожалел о том, что тысячи людей сложили головы за дело свободы, – сказала Ракель, – но верил, что Бог смилуется над ними, ибо дело это было праведным.
Поскольку прежде чем расстрелять падре, его следовало лишить сана, повстанческих командиров казнили первыми. Суд постановил отсечь им головы, засолить и хранить в рассоле, пока к ним не присоединится и голова падре.
На рассвете 31 июля 1811 года караульные вывели Идальго из башенного каземата на тюремный двор. Комендант осведомился, есть ли у него последнее желание, и падре велел, после того как с ним будет покончено, раздать имевшиеся у него леденцы бойцам расстрельной команды.
Дрожащим голосом Ракель поведала мне о последних минутах человека, чьи идеи и отвага вдохновляли сердца миллионов.
– Падре встретил свою смерть с тем же мужеством, какое постоянно выказывал при жизни: стоя перед дюжиной солдат расстрельного взвода, он даже глазом не повел. Как священнику, ему разрешили принять кончину, стоя лицом к солдатам, и он помог им целиться, положив ладонь себе на сердце.
