– Довольно! – заявил Луций. – Вам обоим следует прекратить эту перебранку и заняться тем, ради чего мы встретились: вопросом о Бруте и Кассии. Возможно или невозможно убедить сенат официально провозгласить убийство Цезаря преступным деянием? Кажется, большинство сенаторов склонны подражать Цицерону. Они не желают принимать ни ту ни другую сторону и тянут время, выжидая, как обернутся дела. В настоящий момент амнистия покрывает убийц. Но в любом случае преждевременный захват Кассием и Брутом власти в их провинциях был полностью незаконным. Его следует трактовать как преступление против государства, а это дает тебе, Антоний, как консулу право применять против них все меры, вплоть до военной силы.
– В случае проведения военной операции Цезарь тоже примет в ней участие, – заявил Октавий, уже успевший усвоить манеру двоюродного дяди говорить о себе в третьем лице, к неудовольствию Антония, который заскрежетал зубами. – Войска будут подняты на средства Цезаря. Имя Цезаря привлечет ветеранов. Но чтобы командовать армией на поле боя, я должен быть наделен консульскими полномочиями.
– Это невозможно! – заявил Антоний. – Ты слишком молод.
– Это как посмотреть. Мой двоюродный дядя назначал магистратами людей до достижения ими положенного возраста. Таким образом, прецедент был создан…
– Вот как раз очень важный момент, родич, – встрял Луций. – Все должны видеть, что мы действуем по закону. Любая военная акция должна восприниматься как вынужденная и необходимая. Ни у кого не должно появиться повода заявить, будто мы… – он помедлил, словно не желая даже произносить это слово, – будто мы развязали гражданскую войну из соображений личной выгоды или мести. Мы должны добиться поддержки сената, легионов и народа. Но как? Это вопрос из тех, которые наш дядя Гай решал блистательно.
Луций тяжело вздохнул и обвел взглядом собеседников. Сам он вовсе не тешил себя иллюзиями и не воображал, будто способен заменить Цезаря в качестве вождя. Но чем дальше, тем больше он утверждался во мнении, что ни Антоний, ни Октавий тоже не годятся для этой роли, пусть даже один из них был правой рукой Цезаря, а другой является его приемным сыном. Им с трудом удавалось сохранить мир между собой.
Словно в подтверждение его правоты оба его собеседника заговорили одновременно. Ни один не уступал, оба перешли на крик, и в конце концов Луций закрыл уши руками.
– Марк! Гай! Помолчите и послушайте меня! Вы оба – честолюбивые мужи. Вы оба желаете управлять государством. Ну и хорошо. Боги поощряют честолюбие, особенно в римлянах. Но моя цель, моя единственная цель – отомстить за смерть Цезаря. Все убийцы должны быть объявлены вне закона. Они должны быть загнаны и убиты! Первейшая наша забота – это Брут и Кассий. Я полон решимости поднять оружие против них. Вложите в мою руку меч, и я с готовностью буду служить под началом любого из вас – и под твоим, Марк, и под твоим, Гай. Мне все равно. Но я не верю, что один из вас сможет добиться решения этой задачи без помощи другого. Умоляю вас прекратить пререкаться и хоть на время объединить усилия для достижения общей цели.
Он вперил взгляд в Антония, который в конце концов пожал плечами и кивнул.
Затем он перевел взгляд на Октавия. Тот поднял бровь:
– Конечно, ты прав. Спасибо, родич Луций. Именно таким, четко выраженным чувством цели нам и надлежит руководствоваться. Ну что, Антоний, вернемся к делу?
Разговор, последовавший за этим, был более плодотворным, и Луция радовало, что он смог-таки повернуть его в нужное русло. Однако, присматриваясь к обоим собеседникам, он думал, что его слова были не совсем правдивы. Он сказал, что цель для него – главное и ради нее он готов служить под началом любого из них. Так оно и было, но все же в сердце своем он предпочитал горячего, открытого, жизнелюбивого, хотя порой грубоватого Антония. Возможно, из-за того, что больно уж самолюбив, тщеславен и хладнокровен был его родич Гай. Под началом Антония Луций служил бы с радостью, под началом Октавия – из чувства долга.
Он молил богов, чтобы не пришлось выбирать между ними.
1 год до Р. Х
Луцию Пинарию снился старый, повторявшийся вновь и вновь сон, напоминавший о реальном кошмаре, который ему довелось пережить в далекой юности в мартовские иды.
В этом сне он являлся одновременно и участником, и созерцателем событий, вроде бы осознававшим, что это сон, но неспособным его прервать. Цезарь умер. Огромная толпа собралась, чтобы услышать оглашение его завещания. Весталка достала свиток. Марк Антоний развернул его и начал читать. Хотя Луций стоял в первых рядах толпы, он не мог расслышать упоминавшихся имен – уши его заполнял гомон волнующейся толпы, подобный шуму морских волн. Он и рад был бы призвать окружающих к молчанию, но не мог открыть рот и вымолвить хоть слово.
Внезапно с содроганием Луций пробудился. Его трясло, тело покрылось потом. Этот сон, точно старый неумолимый враг, преследовал его все прошедшие годы, насмехаясь над воспоминаниями его юности и теми блестящими перспективами, которые смерть Цезаря разбила вдребезги. Но за долгое время Луций так свыкся, почти сроднился с этим сном, что в чем-то почти уподобился старому другу. Где еще, если не во сне, мог он увидеть лицо Антония, живого, во цвете лет?
Протерев сонные глаза, он вернулся к действительности. Сон истаял.
Вопреки всему, Луций Пинарий дожил до преклонных лет. Ему было шестьдесят. Многие, очень многие из его поколения сложили головы в гражданских войнах, последовавших за гибелью Цезаря. Уцелевших забрали в царство Гадеса несчастные случаи и болезни. Но Луций оставался в живых.
Он поднялся с кровати, облегчился в комнатный горшок и набросил тунику. Позднее, поскольку сегодня такой важный день, ему придется надеть сенаторскую тогу, но пока можно обойтись и туникой.
Повар приготовил незатейливый завтрак – мука, смешанная с молоком и водой и подслащенная медом. Зубы у Луция, в его-то годы, оставались крепкими, но вот сказать то же самое о желудке было нельзя, и он предпочитал обходиться легкой пищей. Прожевывая сладковатую кашицу, он мысленно вернулся к бесконечным празднествам, имевшим место в Александрии. Вина из Греции, финики из Парфии, крокодиловы яйца с берегов Нила, прислужницы из Нумидии, танцовщицы из Эфиопии, куртизанки из Антиохии… Что бы ни говорили люди об Антонии и Клеопатре, никто не мог отрицать, что толк в пирах они знали. Особенно это проявлялось в последние месяцы и дни, в преддверии их неизбежного конца.
Так или иначе, но из-за этого сна Луцию вновь вспомнился Антоний, и эти воспоминания пробудили печаль. Сладкая кашица в его рту приобрела привкус горечи. Однако сегодня следовало думать не о прошлом. Сегодня надлежало думать о будущем, потому что сегодня прибывал его внук.
Стоило старику подумать о юноше, как раб-привратник доложил, что молодой Луций Пинарий дожидается в передней.
– Уже? – удивился Луций. – Что-то рановато. Ну да ладно, он может подождать несколько минут, созерцая изображения предков, пока я пропихиваю эту кашу себе в глотку. Тем временем прикажи подать носилки к парадному входу.
