его личной судьбе, были усвоены им во всей полноте и глубине, во всей их поучительности, следовательно, положительности и отрицательности. Вспоминая о событиях 1917–1918 годов, Пастернак не мог не пропустить памятное сквозь фильтр пережитого, прочувствованного, обдуманного, поверить памятное всем опытом жизни. Открывшееся из сорокалетней дали предстало ему в своей первичности, сходной той, что в «Двенадцати» Блока. Памятное закреплялось визой последующих десятилетий, их коллизиям и пароксизмам вопреки. Образ далекого времени, воспроизведенный Пастернаком, убедителен и без доводов. Он самоубедителен непосредственностью, живостью, стремительностью посвященных ему строк. Пастернак оставался верен истории и себе, когда вдохновенно писал о революции и когда восславил искусство как очищающую и преобразую силу, ведущую в новую жизнь. В отношении к Октябрьской революции, понимании ее исторической значимости есть много общего между Пастернаком и Блоком. Блок уповал на революцию как способную поднять народ «на высоту артистического человечества» (Искусство и революция). Пастернак (как и Блок на самом исходе жизни) не уповал ни на Октябрьскую революцию, ни на социальные революции вообще как творчески созидательные силы. Но «высота артистического человечества» была и оставалась для Пастернака абсолютной духовной ценностью. Правомерно ли квалифицировать эту высоту как абсолютную? Правомерно, если принять во внимание творческое самоощущение Пастернака: «Иногда я себя чувствую точно не в своей власти, а в творящих руках Господних, которые делают из меня что-то мне неведомое…» (Из письма Пастернака Н. Табидзе 18 сентября 1953 года). Стихам, посвященным Ладо Гудиашвили, предшествовала сделанная Пастернаком запись в альбоме для посетителей его мастерской: «…Часы, проведенные у вас, кажутся часами иного времени и другого века. На другой день после посещения вас просыпаешься с ощущением, будто все виденное и сказанное у вас приснилось. Сновидением и должно стоять и оставаться в стороне, на одинокой высоте, единственное, ни с каким сокровищем не сравнимое богатство сердца – искусство». Но и после всего сказанного меня не оставляют сомнения: удалось ли согласовать вдохновенные слова Пастернака о революции, о Ленине с последовавшим через два года: «Не потрясенья и перевороты для новой жизни очищают путь»? Отрицается ли одно другим? «Воспоминания о полувеке» Пастернака – это воспоминания о полувеке больших канунов, предвещавших новую жизнь, вита нуова по Данте и в дантовском смысле («полнота времен»). К тому же времени, что и прозаические наброски о времени, о революции, относятся и стихи Пастернака о Блоке. В одном из них строфы:
Блок на небе видел разводы.
Ему предвещал небосклон
Большую грозу, непогоду,
Великую бурю, циклон.
Блок ждал этой бури и встряски,
Ее огневые штрихи
Боязнью и жаждой развязки
Легли в его жизнь и стихи371.
И опять же: «Но потрясенья и перевороты / Для новой жизни очищают путь». Пастернак не спорил ни с самим собой, ни с Блоком. Речь идет о выборе путей, ведущих в «новую жизнь». Не «дело», вершившееся в революционных событиях 1917–1918 годов, понимаемое как небывалой силы порыв к «новой жизни», вызывало сомнения Пастернака. Ни тени сомнении не вызывала высота идейная, умственная, душевная чистота, личное бескорыстие, одаренность, энергия, сила ума и воли лидера революции Ленина при всем очевидном его «якобинизме»372.
Несостоятельным оказался путь, опробованный революцией. «Предвестье льгот» обернулось гнетом еще при жизни «предвестника».
Я незаметно и неожиданно для самого себя вошел в пространное обсуждение прозаических и политических зарисовок революции и мира, оставленных Пастернаком. Не раз в ходе обсуждения спрашивал себя: не «зациклился» ли я на этих зарисовках? Не потому ли предпочел эти зарисовки другим воспоминаниям, суждениям, оценкам революции и Ленина, что обсужденное здесь мне импонирует? Да, поэтому. Я не прошел мимо «Несвоевременных мыслей» Горького, ни «Окаянных дней» Бунина, ни писем Короленко Луначарскому, ни многих и многих свидетельств современников революции, писавших об ее сугубо отрицательных, антигуманных чертах, о ее разрушительных действиях и последствиях. Этим свидетельствам я не отказываю в обоснованности и убедительности, как и не оспариваю правомерности сказанного Пастернаком: «Не потрясенья и перевороты для новой жизни очищают путь». Но если так, то по каким критериям дано нам объективно судить о переживаемом времени с тем его пиком, который называется «августовской революцией» нынешнего, 1991 года? Очищают ли они путь для «новой жизни» – ведь и они «потрясения и перевороты», сопутствуемые разрушительными явлениями в экономике, кровопролитиями (Вильнюс, Рига, Тбилиси, Степанакерт и другие населенные пункты), многими фактами межнациональной розни, политическими пертурбациями. Это обязывает к пристальному, самому внимательному и серьезному, максимально объективному изучению истории Октябрьской революции и постреволюционных десятилетий. Изучать – не уличать, а исторические деятели, стоявшие у руля Октябрьской революции, сами не считали непогрешимыми свои действия, а опыт революции не подлежащим суду истории. О достижениях революции они судили здраво: «…Отсталая и одинокая Россия, через двенадцать лет после переворота, обеспечила народным массам уровень жизни не ниже того, который был накануне войны (Первой мировой войны. – А. К.). Уж это одно является в своем роде чудом. Но, конечно, значение Октябрьской революции не в этом.
Она есть опыт нового общественного движения. Этот опыт будет видоизменяться, переделываться заново, возможно, что с самых основ. Он получит совсем иной характер на фундаменте новейшей техники»373. Обратим внимание: «Этот опыт будет видоизменяться, переделываться заново, возможно, что с самых основ». Может быть, и верно, что по прошествии двенадцати лет уровень жизни народных масс подошел к довоенному. Но через двенадцать лет – это значит к 1929 году – году «Великого перелома».
Партия, созданная Лениным как партия «особого типа» с руководящим принципом «демократического централизма», превосходила в канун революции своих политических конкурентов слаженностью, оперативностью, мобильностью, единством политической воли, готовностью к прямым действиям. Насущным и наболевшим чаяниям народа чутко и четко ответили ее лозунги. Однако в самих конституитивных особенностях партии коренилась возможность превращения ее в «орден меченосцев», а в случае прихода к власти – установление неограниченной диктатуры. В благоприятственных тому объективных условиях Сталин, сломив сопротивление оппозиционных ему в партии сил, превратил эту возможность в действительность на путях гулагизации всей страны.
Условием стабилизации нового общественного строя, плодотворности его политической практики, привлекательности его программ являлось народное доверие. В тяготах «военного коммунизма» народное терпение истощалось, доверие сменялось сомнением, разочарованием, открытым выражением недовольства. И все же на суровом и строгом, призвавшем к однозначному «да» или «нет» – на всенародном референдуме гражданской войны вотум доверия получила новая власть. В проигрыше оказалось белое движение, поначалу имевшее военные преимущества: «В отношении военной подготовки, боевого опыта и технических знаний у руководителей армии – все преимущества были,
