и печальные размышления и, видимо, не слушал что‑то оживлённо говорившего ему невысокого, беспокойного, нервного коломенского архиепископа Игнатия Смолу. Ростовский владыка Георгий бросал тревожные взгляды то на Феофана, то на стоявшего рядом с ним Ивана Ильича Дмитриева — Мамонова, мужа царевны Прасковьи, друга Феофана. Нелюбовь Дмитрия Голицына к духовенству была хорошо всем известна, и потому представители Синода чувствовали себя особенно плохо.
Бодрее смотрели люди невысоких рангов, представители служилого шляхетства. Им нечего было бояться личной вражды со стороны министров Верховного Совета. Напротив, ограничение самодержавия, задуманное верховниками, давало им возможность расширить свои права и получить свою долю в управлении империей.
Но взоры всех с ожиданием, тревогой, надеждой или ненавистью были устремлены на заветную дверь, около которой, в красных мундирах, с обнажёнными палатами в руках, стояли два кавалергарда.
А за этой заветной дверью верховники с нервным напряжением уже с шести часов утра обсуждали подробности сегодняшнего выступления, являвшегося решительным и бесповоротным, как им казалось, ходом в их игре.
Верховники знали существовавшее против них раздражение в известных кругах и могли сегодня ожидать резких выступлений против себя. Василий Владимирович на всякий случай занял караулами внутренние переходы дворца.
Обсудив положение дел и составив общий план обращения: к собранию, отношения к некоторым лицам, выдающимся по своему положению, как Черкасский и Иван Трубецкой, и подготовив, на случай расспросов, разъяснения относительно кондиций и своего участия в составлении их, верховники приступили к подписанию протоколов и проверке списков приглашённых, подсчитывая силы своих сторонников и силы своих врагов.
Почти все члены Совета были налицо, за исключением вице-канцлера Остермана и Василия Лукича.
— Андрей Иваныч опять захворал, — насмешливо произнёс Дмитрий Михайлович.
— Да, — отозвался его брат — фельдмаршал. — Андрей Иваныч ждёт, чтобы положение окрепло, — тогда он выздоровеет. Но он очень умён и необходим в делах. Пусть хворает. Он всегда на стороне победителей. А победители мы, — уверенно закончил он.
— Да, мы победим, — произнёс Василий Владимирович. — Никто не посмеет поднять голоса против воли императрицы, а если кто и задумал бы что, так на то есть у нас войско.
— Здесь ли Ягужинский? — спросил Дмитрий Михайлович.
— Здесь, — ответил сидевший в стороне за маленьким столиком правитель дел Василий Петрович.
Граф Головкин беспокойно поднял голову.
— Итак, это решено? — дрогнувшим голосом спросил ой.
Дмитрий Михайлович нахмурился.
— Мы окружены тайными врагами, — сказал он. — Кто они? Мы не знаем. Кто первый предупредил императрицу? Мы так и не дознались. Тем строже мы должны поступить с тем, кто уличён. Василий Лукич прав.
— Подумайте, что вы делаете! Он одно из первых лиц в государстве, — продолжал в волнении канцлер. — Он связан родством со знатнейшими персонами!..
— Тем хуже. Тем он опаснее, — сурово произнёс Василий Владимирович. — Мы покажем, что благо отечества для нас дороже всего, что мы достаточно сильны, чтобы не бояться никого.
— Так пусть тогда императрица решит его участь! — воскликнул Головкин.
Никто не ответил взволнованному старику. Наступило тяжёлое молчание. Его прервал Михаил Михайлович:
— Мы достаточно сильны, — сказал он, — чтобы не прибегать к жестокости. Успокойся, Гаврило Иваныч. Мы не сделаем ничего сверх того, что требует благо отечества. Мы ещё выслушаем Павла Иваныча.
— Вы будете справедливы, — ответил Головкин, овладевая собой. — А я, как канцлер, исполню свой долг.
Дмитрий Михайлович крепко пожал его руку. Василий Владимирович тихо отдал приказ Степанову вызвать в соседнюю залу караул с офицером.
Ровно в девять часов распахнулись двери в большую залу, и пять верховников во главе с канцлером вышли. За ними с бумагами следовал Василий Петрович. Верховники прямо прошли к столу и, не садясь, остановились около него. В середине поместился граф Головкин. Степанов положил перед ним бумаги. Верховники низко поклонились собранию. Среди глубокой тишины раздался голос канцлера:
— Господа представители Сената, Синода и генералитета! По общем избрании на престол Российской империи дочери государя Иоанна Алексеевича Анны Иоанновны, бывшей герцогини Курляндской, отправлено было в Митаву посольство с извещением о сём. Ныне из Митавы прибыл генерал Леонтьев и привёз радостную весть, что герцогиня Курляндская Анна Иоанновна всемилостивейше соизволила принять наследственную корону державы Российской. Да здравствует императрица Анна Иоанновна!
— Да здравствует императрица Анна Иоанновна! — раздались голоса, но без особого воодушевления.
Все уже давно считали вопрос об избрании решённым. Это было, так сказать, официальное приветствие.
Когда смолкли крики, граф Головкин продолжал при насторожённом внимании всего собрания:
— Но сего мало. В неизречённом милосердии своём, в заботах о верных подданных своих императрица решила облегчить участь всех сословий, оградив их честь и животы новыми благими законами, без своевластия и произвола. Князь Дмитрий Михайлыч доложит высокому собранию собственноручное письмо императрицы Верховному Совету, а также и условия правления всемилостивейшей государыни.
Среди собравшихся произошло движение, и снова все замерли.
— «Любезно верным нашим подданным, присутствующим в Тайном верховном совете…» — громко и медленно начал читать Дмитрий Михайлович.
Его напряжённо слушали.
В своём письме Анна отчасти повторяла то, что говорила при приёме депутатов в Митаве. Но так как письмо было отправлено с ведома Василия Лукича, то он предложил Анне внести в него некоторые дополнения.
Любопытство собрания достигло своего предела, когда Дмитрий Михайлыч прочёл заключительные слова письма:
— «Дабы всяк мог ясно видеть горячесть и правое наше намерение, которое мы имеем ко отечеству нашему и верным нашим подданным, елико время нас допустило, написали, какими способы мы то правление веста хощем…»
Наступила самая важная минута. Наконец‑то станет ясно, чего хотели, чего добивались верховники, какими путями ограничили они верховную власть, что дали другим и что оставили себе.
Сами верховники чувствовали приближающуюся грозу. И в эти минуты Дмитрий Михайлович пожалел, что всё содержалось в такой тайне, что он не посвятил в проекты своих преобразований широкие шляхетские круги. Сейчас уже не время говорить о них… а кондиции всю волю дают только Верховному Совету.
Он медленно взял со стола лист и начал читать.
Представители Синода с чувством удовлетворения выслушали стоящее на первом месте «наикрепчайшее обещание» хранить и распространять православную веру греческого исповедания.
Но мгновенный ропот прошёл по собранию, когда Голицын дошёл до места об утверждении Верховного тайного совета в постоянном составе «восьми персон». И снова все затихли.
Но уже открытый ропот послышался при чтении пункта четвёртого: «Гвардии и прочим полкам быть под ведением Верховного тайного совета».
— Мы не
