глубину без подготовки…» – сказал себе Репрев.
И снова тошнота. Он сглотнул, проталкивая её обратно, едва не потянувшись ладонью к полуоткрытому рту.
– Может, вам стоит отдохнуть? – подозрительно вежливо предложил капитан.
Сосны наступали, жали полуартифекса к атмосферному зонту, и он не помнил, как, извинившись перед капитаном, спиной вошёл сквозь ширму под купол.
Придя в себя, Репрев сел на траву, охватив руками колено и положив на него подбородок, и с бессильной грустью смотрел, как со шляпки гигантского зонта ниспадают потоком оседающие и в одно мгновение тающие хлопья снега, следил, как ломает, коверкает параболы вскипающих от света костра сугробов, схваченных тьмой, будто глядишь через кривое стекло, а по ним косыми отблесками метеоритного дождя хлещет вьюга. Полуартифекс просунул между ног хвост и с тихой радостью обнял его. А был бы плащ, полуартифекс завернулся бы в него, как в одеяло.
Среди укрывшихся в тёмных вуалях ночи танцующих фигур он чувствовал себя чужим, и не потому, что был мало с ними знаком и многих не знал даже по имени.
«Как можно, – размышлял он, – веселиться, когда в воздухе висит запах смерти, и этот запах испустили вы сами, как можно в нём не задохнуться? Как можно с вашей беззаботностью, без должного трепета подходить к смерти? Вы никогда не переживали смерть, оттого вы относитесь к ней с таким легкомыслием. Побывали бы вы в моей шкуре… Когда этот тип угрожал жизни того несчастного кинокефала, я думал, меня вырвет, вывернет наизнанку. Я словно молодой студент, который окунает голову во вспоротое седым профессором брюхо трупа на сцене анатомического театра и воротит нос от смердящих тошнотворной сладостью кишок. Мне противна сама мысль даже не то чтобы о смерти, а о… смертности. Именно, о смертности. Противен тлен, меня от него мутит, как при морской болезни. Назовём это смертной болезнью. Да. Видимо, с приходом осени Агнии придётся лечить меня своей заботой… Или не придётся. Но я обязательно тебя достану, Агния.
Смерть следует за отрядом по пятам, я это чувствую. Не нужно обладать обострёнными чувствами, чтобы это понять: они готовы были отнять жизнь у кинокефала, отняли бы и не поморщились! Поэтому я среди них чужой. Взять бы и освободить черновых, – тогда бы я отвёл душу, – сделать хоть маленькое доброе дело… Но нельзя. До тех пор, пока я не выясню, чем промышляет отряд, мне придётся притворяться своим. И, может быть, запасись я терпением, смогу спасти больше чем тринадцать кинокефалов. Но я не могу раньше срока срывать с себя безобразную маску».
К Репреву подбежала совсем ещё молоденькая кинокефалка с мокрыми, опаляющими глазами, с не задёрнутым желанием сменить партнёра, познать новое и продолжать, продолжать танцевать. Она протянула полуартифексу тоненькую, словно скатанную из красного войлока, руку – от разгорячённого тела её шерсть растрепалась, сторожевая хватала раззявленным ртом воздух, задыхаясь, и утянутая кителем маленькая взмокшая грудка поднималась и опускалась. Но Репрев не замечал перед собой рыжую плясунью и поднял на неё трагичный, стёртый мыслями взгляд, только когда в нос врезался пьянящий запах её пота с ещё не увядшим апельсиновым благоуханием.
– Вас вызывает к себе его превосходительство генерал Цингулон, – раздался над его ухом глубокий чеканный голос капитана Аргона.
Протягивающая ему руку кинокефалка лишь пожала точёными плечами, бросив ему вслед свой звонкий смех, сверкнула босыми пяточками и легко унеслась к кружащему хороводу дальше искать себе пару. Репрев только был рад, что танец сорвался, и сорвался не по его вине.
В двух шагах от костра расположился шатёр, похожий на цирковой, из коричнево-зелёного полотна. Раздвинув полотно, Репрев, пригнув голову, заплыл внутрь шатра.
– …направим в отдел изучения крови, – донёсся до его слуха обрывок фразы. Её произнёс глухим низким голосом стоящий спиной к нему капитан (судя по одному золотому, обрезанному с одного края когтю на погонах, как у Аргона). Капитан резко обернулся, окинул вошедшего суровым, даже несколько пренебрежительным взглядом и снова обратился к сидящему за столом из красного дерева, закончив свою мысль: – Приступим, как только этот черновой наберёт необходимую массу тела. Приблизительно две-три недели. Понял вас. Я могу идти, ваше превосходительство?
Из-под локтя капитана выглянул ленивый жест руки того, кто сидел за столом.
Капитан, вытянув руки по швам, изящно откланялся и ещё раз глухо пробормотал: «Ваше превосходительство». Он быстрым шагом пошёл на Репрева, и тот затоптался, как-то неловко отпрыгнул в сторону, чтобы не заграждать путь, но капитан уже у самого выхода исчез, пронзив напоследок его своим пренебрежительным взглядом.
Там, где стоял Репрев, кабинет словно кто-то заключил в мутно-прозрачную мерцающую, расплывчатую рамку; сапоги у полуартифекса плыли, словно взбаламученные песчинки на речном мелководье.
– Как вам мой кабинет? Почти как тот самый Кабинет, – хвастаясь, спросил у полуартифекса генерал, раскинув перед собой руки. – Да-да, понимаю, подобное чудо сотворить для вас – проще простого, но, прошу, будьте снисходительны: моему особому отделу переводных реалий понадобилось больше пяти лет, чтобы с помощью переводной и кракелюровой красок на основе малахитовой травы создать этот шедевр реализма. Не будь он шедевром, он бы не работал, как должен. Подумать только, я нахожусь в двух местах одновременно: в самом конце Зелёного коридора и в своём кабинете на базе. Согласитесь, дух захватывает?
– Жду не дождусь, – усмехнулся Репрев, – когда мой дух, наконец, перестанет захватывать, и я хотя бы на минуту перестану удивляться. Сколько же малахитовой травы ушло на этот кабинет, если это, конечно, не государственная тайна? – с обязательным в таких случаях проявлением любопытства, чтобы разговор продолжал течь дальше в своём русле, спросил он, оглядываясь.
– Много, – вложил пальцы в пальцы Цингулон на зелёном сукне стола, заскрипел зубами и вперил взгляд в саблезубый бюст. – Достаточно, чтобы обвинить меня в расточительстве. Мой кабинет писали искуснейшие из художников. Но одно оказалось не под силу даже им. Догадаетесь, что именно? Или дать подсказку?
Репрев изогнул брови, прищурил глаза, наморщил лоб, притворившись, что думает, хотя ответ он уже нашёл, стоило ему только зайти под купол шатра.
– Тени, – произнёс он вполголоса. – Зелёная лампа на вашем столе, ваше превосходительство, горит, но предметы вокруг неё не отбрасывают тени.
– Всё верно, – оставшийся довольным смекалкой своего полуартифекса, улыбался доктор.
– А ещё: за окном, у вас за спиной, ущерблённый месяц, а сейчас должна быть убывающая луна. Во мне открылся дар угадывать фазы, и даже если вы вырвете меня из беспробудного сна и не скажете, сколько дней я провёл во сне, а небо будет затянуто облаками, я всё равно отвечу вам, какая сегодня луна.
