Меморандум Кроу
Ряд обозревателей, включая некоторых исследователей в Китае, стали рассматривать перспективы будущего развития Соединенных Штатов и Китая в XXI веке через призму англо-германского соперничества в XX веке. Для такого рода стратегических сопоставлений есть все основания. На очень поверхностном уровне Китай, как и имперскую Германию, можно назвать возродившейся континентальной державой, а Соединенные Штаты, подобно Англии, представляют собой прежде всего морскую державу, имеющую глубокие политические и экономические связи с континентом. Китай на протяжении своей истории оказывался гораздо сильнее большинства своих соседей. Но все они, вместе взятые, могли угрожать — и они это делали — безопасности империи. Как и в случае с объединением Германии в XIX веке, на рассуждения этих стран повлияло возрождение Китая как сильного, объединенного государства. В историческом плане такая система трансформировалась в баланс сил, основанный на равновесии угроз.
Может ли на смену угрозам прийти система стратегического доверия? Стратегическое доверие многими рассматривается как противоречие по своей сути. Специалисты по вопросам стратегии опираются на намерения предполагаемых противников только в ограниченной степени. Поскольку намерения подвержены изменениям. А суть суверенитета — это право принимать решения, на которые не оказывает влияния другая власть. Следовательно, некоторое количество угроз в зависимости от возможностей того или иного государства неотделимо от взаимоотношений суверенных государств.
Когда отношения становятся очень тесными, стратегические угрозы исключаются — такое вполне вероятно, хотя и случается весьма редко. В отношениях между государствами, выходящими на Северную Атлантику, стратегическая конфронтация даже не рассматривается. Военные структуры не направлены друг против друга. Подразумевается, что стратегические угрозы возникают за пределами Атлантического региона и с ними следует иметь дело сообща в рамках альянса. Споры между североатлантическими государствами, как правило, фокусируются на различиях в оценках международных проблем и средствах их урегулирования. Даже в самых неприятных случаях они считают это внутрисемейной ссорой. «Мягкая сила» и многосторонняя дипломатия — преобладающие инструменты внешней политики, а для некоторых западноевропейских государств военные действия категорически исключены из арсенала законных инструментов государственной политики.
В Азии, напротив, государства рассматривают себя как находящиеся в потенциальной конфронтации со своими соседями. Не то чтобы они обязательно планировали военные действия, просто они не исключают такую возможность. Если они слабы для самообороны, они стремятся стать частью системы союзов, предоставляющей дополнительную защиту, как в случае АСЕАН, Ассоциации юго-восточных государств. Для стран, недавно освободившихся от иностранного колониализма, суверенитет — понятие абсолютное. Принципы вестфальской мирной системы здесь превалируют, и они гораздо сильнее, чем на том континенте, где эта система зародилась. Концепция суверенности рассматривается как главенствующая. Агрессия определяется как движение организованных военных подразделений через границы. Невмешательство во внутренние дела воспринимается как фундаментальный принцип межгосударственных отношений. При такой системе государств дипломатия занимается сохранением ключевых элементов баланса сил.
Международная система остается относительно стабильной, если уровень заверений, требуемый ее членами, достигается дипломатическим путем. Когда дипломатия больше не в состоянии справиться с этим делом, отношения все больше сосредотачиваются на военной стратегии — вначале в виде гонки вооружений, затем предпринимаются попытки достижения стратегического преимущества даже ценой конфронтации, в итоге заканчивающиеся войной.
Классическим примером самодвижущегося международного механизма является европейская дипломатия накануне Первой мировой войны, в то время, когда мировая политика, по сути, являлась европейской политикой, поскольку большая часть мира находилась в колониальном состоянии. Ко второй половине XIX века в Европе не велось крупных войн со времен наполеоновского периода, завершившегося в 1815 году. Европейские государства находились в примерном стратегическом равновесии, конфликты между ними не затрагивали собственно их существование. Ни одно государство не рассматривало другое в качестве непримиримого противника. Это давало возможность менять союзы. Ни одно государство не расценивалось как мощное настолько, чтобы установить гегемонию над другими. Любое усилие в этом направлении тут же вызывало коалицию против него.
Объединение Германии в 1871 году привнесло структурные перемены. До того времени Центральная Европа состояла из — сегодня в это даже трудно поверить — 39 суверенных государств разных размеров. Только Пруссия и Австрия могли бы считаться крупными державами в рамках европейского баланса сил. Многочисленные маленькие государства в некотором роде объединялись в рамках Германии в некоем механизме, действовавшем наподобие ООН в современном мире, так называемой Германской конфедерации. Германской конфедерации, как и Организации Объединенных Наций, было трудно выдвигать какие-либо инициативы, однако периодически она сплачивалась и выступала с совместными действиями против того, что расценивалось как преобладающая опасность. Слишком разобщенная для совершения агрессии, но достаточно сильная для оборонительных действий, Германская конфедерация внесла большой вклад в поддержание равновесия в Европе.
Но не равновесием руководствовалась Европа, готовясь к переменам в XIX столетии. Все решал национализм. Объединение Германии отражало настроения века. А с течением времени это также привело к созданию атмосферы кризиса. Подъем Германии ослабил гибкость дипломатического процесса, усилив угрозу всей системе. Там, где когда-то насчитывалось 37 маленьких государств и два сравнительно крупных государства, возникло одно политическое образование, объединившее 38 государств. Там, где прежде европейская дипломатия добивалась определенной гибкости за счет смены союзов среди великого множества государств, объединение Германии сократило возможные варианты союзов и привело к созданию государства, оказавшегося сильнее каждого из его соседей поодиночке. Именно по этой причине премьер-министр Великобритании Бенджамин Дизраэли назвал объединение Германии более важным событием, чем Великая французская революция.
