Книга Великий полдень - Сергей Морозов

Кстати, сама «харизматическая личность» отнюдь не развивала бешеной активности в смысле публичной деятельности. Папа вообще предпочитал сидеть — посиживать в своей деревенской резиденции. У него, видимо, имелись свои представления о том, как он должен выглядеть в глазах толпы. А именно, он должен был предстать перед народом в образе справедливого и всесильного, но немногословного и скромного цезаря. Всего раз или два он выступил с предельно краткими телеобращениями. Во первых, по поводу канонизации светлой памяти Феди Голенищева, а во вторых, с лаконичным изложением грядущих перспектив, которые сконцентрировались в крылатой фразе: «теперь, мол, все будет как надо». И этого было вполне достаточно. Остальное народ мог легко додумать и самостоятельно.

Когда, лежа на постели в своем изоляторе, я время от времени поглядывал одним глазом в телевизор, мне казалось, что все торжественные мероприятия, начатые для чествования всенародно избранного правителя, продолжались так энергично, как будто вообще ничего не случилось. Как будто не было ни кризиса, ни битвы, ни загадочной смерти нашего «всенародно избранного», ни его похорон. Было такое впечатление, что Папа самым естественным образом занял место Феди Голенищева, и все настоящее являлось логическим и естественным продолжением предыдущего. Само собой разумеющимся считалось, что минувшие выборы проводились все равно что по кандидатуре Папы, а намечавшаяся церемония вступления в должность верховного правителя, приведения его к присяге и т. д., — была лишь не надолго отложена по «техническим причинам», но будет проведена по всем правилам. А то что в лидерах другой человек — это неважно.

Несмотря на введенный повсеместно строжайший режим чрезвычайного положения со всеми самыми жесткими мерами, в столице были возобновлены прерванные праздничные мероприятия. Результаты выборов теперь никто не оспаривал. Мне даже кажется, что теперь большинство населения искренне уверилось в том, что в минувшие выборы оно, т. е. население, голосовало именно за нашего Папу, а не за того, чей мученический образ глядел с иконы, помещенной в специально выстроенную для этого часовенку по соседству с новой триумфальной аркой. Эта арка была возведена в честь победного исхода грандиозного сражения и национального примирения. Ее поставили на исторической Треугольной площади (ныне пл. св. Феодора), пока что во временном пластмассовом варианте, и она являлась практически точной копией порушенной старой триумфальной арки…

Еще один человек регулярно навещал меня. Это был бывший официант Веня, произведенный Папой в мажордомы. Странное дело, когда он отсутствовал, я думал о нем ужасные вещи, но когда он появлялся у меня, в моей душе не оставалось никакого предубеждения против него. Можно сказать, Веня, когда я его не видел, и Веня, когда я его видел, был для меня как бы один в двух лицах — два совершенно разных человека. Его глаза снова смеялись. Они появлялись за окном, а потом Веня входил в комнату с какой-нибудь незамысловатой прибауткой, как в первую нашу встречу: «Цирк уехал, а кони остались…» Хотя лето только началось, он уже успел неплохо загореть. Он носил футболку без рукавов, его мускулистые худощавые руки в золотистых волосках отливали чудесным бронзовым тоном. После того как он заполучил в жены мою Наташу, наивная, почти звериная тоска, которая заедала его последнее время, похоже, совершенно улетучилась, и Веня снова являл собой образец бесшабашного жизнелюбия и того удивительного энтузиазма, которые так поразили меня еще при первой встрече с ним. Его открытый взгляд искрился, словно он был готов на любую авантюру.

Этот человек был необычайно прост. В нем не было ничего навязчивого, пошлого или грубого. Он был прост, но не той простотой, которую считают хуже воровства. Впрочем, так называемой тонкости или «интеллигентности» в нем также не было. Интеллигентность все таки предполагает некую глубину натуры, осознанную щепетильность, тактичность. Ничего этого не было и в помине. Одна лишь легкость и прозрачность.

Можно сказать, что мне были приятны его визиты, я словно ждал его. Довольно скоро я объяснил себе причину этого. Глядя на него, я был уверен, что вряд ли найдется на свете что-нибудь такое, что сможет навеять на него уныние, ему все было ни по чем, и я сам напрочь забывал обо всем, что так мучило меня еще минуту назад. Именно благодаря его голубым смеющимся глазам и всему его беспечному облику, я невольно заражался тем же самым светлым оптимизмом. Даже видение рая представлялось мне тогда не более чем случайной картинкой. Как говорится, жизнь копейка, и смерть копейка. Мне нравилось его крепкое мужское рукопожатие, манера говорить. У меня никогда не было друга, но, наверное, он должен был бы быть таким. Между тем, мне бы, к примеру, никогда и в голову не пришло поделиться с ним своим опытом относительно видения рая, хотя опытом то это проклятое видение никак нельзя было назвать — просто какие то неврастенические бредни, ничего больше.

Меня веселили разговоры с Веней, он никогда не утомлял и не раздражал. Впрочем, мы никогда не касались предметов сколько-нибудь серьезных, а болтали так — о том о сем. Он действовал на меня прямо таки психотерапевтически. На меня словно нисходило какое то просветление, и я вдруг понимал, что, кроме страдания, люди способны и на другие мироощущения. Он трогательно заботился о том, что в моем рационе появлялись различные аппетитные вещи, доставлял их мне с кухни, — как бы по пути, заодно, но с очевидным вниманием. Не забывал прихватывать графинчик портера или мадеры. Делал он это, как мне кажется, по собственному почину, чисто по дружески и совершенно ненавязчиво. Кроме того, он приносил в изолятор всякую необходимую мелочь, вроде бритвенных и маникюрных принадлежностей, салфеток, свежих газет… Последних, впрочем, я не касался. Их замусоливал, читая, старик садовник.

Слава Богу, ни Вене, ни Наташе, не приходило в голову (или попросту не случалось) навестить меня ко мне одновременно, вдвоем. Они приходили лишь порознь. Когда я видел его без нее, у меня не возникало никаких неприятных ассоциаций. Кто знает, может быть, в том и заключалось с его стороны достойное мужское отношение ко всему произошедшему, что ни словом и ни намеком он не напоминал мне ни о чем. В самом деле, к чему мусолить свершившийся факт? Что есть то и есть… Но обо всем остальном, не забираясь в психологические и философские дебри, мы с Веней говорили. Он сделался для меня желанным собеседником, как некогда доктор.

Именно от него, от Вени, я узнавал множество существенных подробностей, относительно политической подоплеки событий вокруг Москвы и государственного восхождения Папы. От него я узнавал и о том, что происходит сейчас в нашем кругу. В частности, о полной капитуляции Мамы, которая до недавнего времени еще пыталась влиять на Папу, а теперь смирилась, о ее добровольном отказе от своей активной общественной деятельности в недрах России, о заточении в Деревне. Косвенным образом я пришел к заключению, что и моя Наташа оставила общественное поприще. Теперь подруги были поглощены какими то скромными не то садово огородными, не то кухонно домоводческими заботами.

Многое из того, что рассказывал мне Веня, в других устах, наверное, прозвучало бы для меня и болезненно, и оскорбительно, и даже убийственно, но в интерпретации нашего мажордома это выглядело вполне невинным — обычными перипетиями частной жизни, вроде сплетен доброй тетушки… Так он не только подтвердил мою догадку о том, что Майя и Папа, судя по всему, вступили в интимные отношения, но как то сразу примирил меня с этой мыслью. Его наблюдения и доводы были просты. Он основывался на том, что Папа и Майя, прежде никогда не ссорившиеся, вдруг стали мелочно и сварливо ругаться, словно один из них был другому что то эдакое должен. Майя, прежде никогда не капризничавшая, вдруг сделалась болезненно и самолюбиво капризна, требовательна и нетерпима, словно дурно воспитанная девчонка. Их поведение никак не походило на отношения дочки и отца, а тем более отчима и падчерицы. Она вдруг охладела к Пансиону, который до сих пор считала едва ли не делом жизни, и стала говорить, что все ей здесь опротивело, жаловалась на смертельную скуку и, якобы, все рвалась в какие то кругосветные путешествия. Кроме того, уже не раз в их компанию зачислялся Петрушка, которого теперь называли «чудо мальчиком» политики. Надо полагать, они развлекались втроем. Вене часто поручали устраивать для них в охотничьем флигеле Папы то ужин, то обед. Были, у них всегда, конечно, и другие гости, но эти трое явно составляли теперь компанию. Хороша компания, нечего сказать! Как правило, начав в Деревне, они ехали развлекаться куда-нибудь в столицу, или, наоборот, возвращались из столицы догуливать в Деревню. Кстати, ссорясь с Папой и хлопнув дверью, Майя предпочитала исчезнуть с Петрушкой. Чтобы, видимо, досадить Папе. Но Папа не вскипал, а терпеливо дожидался, пока блажь пройдет. Что касается Альги, то она почему то не присоединялась к компании. Ее отношения с бывшей лучшей подругой не то чтобы испарились, но как то чрезвычайно охладились. Мажордому Вене, как никому другому, было известно, что отныне подруги не ночевали в одной комнате, как раньше. Альге выделили свою комнату в крыле для обслуживающего персонала. Веня ни разу не видел их гуляющими как раньше вместе в саду или секретничающими в беседке на берегу Москва реки. Все уже, кажется, привыкли к тому, что теперь Альга напоминала не фаворитку Папы, а его ближайшую помощницу. Однажды я поинтересовался у Вени, что он думает насчет того, состоит ли все таки Альга в любовницах у Папы. «Бог их знает, — развел руками он. — Все говорят, что он уже давно с ней спит, но я лично в этом сомневаюсь…»