Льва Николаевича о Достоевском дальше обрисуется рельефно. Теперь, между прочим, он говорил, что Достоевский — такой писатель, в которого непременно нужно углубиться, забыв на время несовершенство его формы, чтобы отыскать под ней действительную красоту. А небрежность формы у Достоевского поразительная, однообразные приемы, однообразие в языке»[247].
О небрежности Достоевского Толстой писал и говорил не однажды. Тем более интересно то, что сообщил по этому поводу в своих воспоминаниях П. А. Сергеенко.
«К Достоевскому, — утверждал он, — Л. Н. Толстой относится, как к художнику, с глубоким уважением, и некоторые его вещи, особенно «Преступление и наказание» и первую часть «Идиота», Лев Николаевич считал удивительными. «Иная даже небрежная, страница Достоевского, — как-то сказал Лев Николаевич, — стоит многих томов многих теперешних писателей. На днях для «Воскресения» я прочел его «Записки из Мертвого дома». Какая это удивительная вещь»"[248].
В разговоре с Л. И. Веселитской (В. Микулич) прозвучало важное замечание Толстого о Достоевском:
«Его, где ни раскрой — ясно видишь его мысли, и чувства, и намерения, его ощущения, все, что в нем накопилось, что его переполнило и требовало выхода»[249].
Откроем и мы одну из великих книг Достоевского — его последний роман «Братья Карамазовы». В яснополянской библиотеке писателя хранится 13-й том из полного собрания сочинений Ф. М. Достоевского, изданного почти сразу же после его смерти. Он вышел в 1882 г. и содержал в себе первую половину романа. Много раз Толстой держал эту книгу в руках. Она вызывала в нем разноречивые чувства: от восторга до неприятия. Но какая-то загадочная сила притягивала его к этому произведению. «Братья Карамазовы» стали для него поистине роковой книгой.
Известно, что дружба Толстого с В. Г. Чертковым началась с переписки, где речь шла о той большой любви, которую питал последний к Достоевскому. Черткову особенно дорог был роман «Братья Карамазовы». Смерть Достоевского, рассказывал он в письме к Толстому от 10 декабря 1883 г., стала для него «большим лишением».
«Я только что собирался с ним познакомиться, — писал Чертков. — Мне кажется, что я никогда не слышал высшего и лучшего толкования учения Христа, которое он дает в Идиоте, и главным образом — в Алексее Карамазове» (85, 25).
Позже, будучи одним из руководителей издательства «Посредник», Чертков стал одним из инициаторов подготовки к печати жития и поучений старца Зосимы. 6 ноября 1886 г. он сообщил Толстому:
«Кстати — радостное сообщение — Достоевская согласилась на издание нами отрывка из Братьев Карамазовых о Зосиме с желаемым нам выпуском. Я этого не ожидал и рад с нескольких сторон, а, главное, рад, что такая чудная вещь дойдет до наших читателей» (85, 404).
Но русскому читателю не суждено было увидеть этой книги. Она была запрещена цензурой, что очень расстроило Толстого, и он предложил выпустить ее за границей. В дальнейшем, когда между Толстым и современниками возникали споры о романе, Чертков, как правило, «защищал» роман.
Знакомство Толстого с последним романом Достоевского началось, видимо, сразу же после выхода его в свет. 24 августа 1883 г. на вопрос Г. А. Русанова:
««Братьев Карамазовых» вы читали?» Толстой ответил весьма резко: «Не мог дочитать. Мало того, что они (герои. — В. Р.) говорят языком автора, они говорят каким-то натянутым, деланным языком…»[250]
В 1892 г. Толстой вновь обратился к чтению «Карамазовых». Толчком к этому послужило письмо все того же Черткова.
«Помнится мне, — писал он, — что несколько лет тому назад вы мне говорили, что не читали еще «Братьев Карамазовых». Не знаю, прочли ли вы с тех пор эту книгу; но во всяком случае мне хотелось бы поделиться с вами содержанием одной книжечки, составленной нами для «Посредника» из этой книги. Нашу книжечку тогда цензура не разрешила на том основании, что она «проникнута социалистически-мистическим духом, нежелательным для распространения в народе», и потому книжечка эта лежит в нашем архиве в числе прекрасных вещей… А между тем я от времени до времени читаю эту книжечку своим друзьям, и она всегда (выделено Чертковым. — В. Р.) производит самое хорошее впечатление на слушателей, а во мне каждый раз вызывает тот давно знакомый нам всем и вместе с тем вечно новый подъем духовного сознания, на котором одном и держится истинная жизнь» (87, 131). И Толстой отвечал Черткову: «Карамазовых я читал и в особенности все, что касается Зосимы, но прочту еще раз, и благодарю за книжечку» (87, 131).
И действительно, в ноябре 1892 г. Толстой перечитал «Братьев Карамазовых». 2 ноября в письме к Софье Андреевне он сообщил: «Читаем вслух Карамазовых», и очень мне нравится (84, 167).
К этому времени образы и мысли «чужого» романа начали постепенно внедряться в художественное сознание Толстого. Так, в 1885 г. в письме к И. Е. Репину, после посещения XIII передвижной выставки (1884–1885) в Москве, он написал И. Е. Репину восторженное письмо по поводу его картины «Иван Грозный и сын его Иван», где подчеркнул сходство Ивана Грозного с литературным типом — Карамазовым-отцом:
«1885 г. Марта 31 — апреля 1? Москва.
Третьего дня был на выставке и хотел тотчас же писать вам, да не успел. Написать же хотелось именно вот что́ — так, как оно сказалось мне: молодец Репин, именно молодец. Тут что-то бодрое, сильное, смелое и попавшее в цель. На словах многое сказал бы вам, но в письме не хочется умствовать. У нас была геморроидальная полоумная приживалка старуха, а еще есть Карамазов отец — и Иоанн ваш это для меня соединение этой приживалки и Карамазова, и он самый плюгавый и жалкий, жалкий убийца, какими они и должны быть, и правдивая смертная красота сына, — хорошо, очень хорошо, и хотел художник сказать значительное, и сказал вполне и ясно, и, кроме того, так мастерски, что не видать мастерства. Ну, прощайте, помогай вам Бог забирать все глубже и глубже» (63, 222–223).
На странице 15 яснополянского экземпляра «Братьев Карамазовых» мы находим нижний уголок загнутым вдвое, типично толстовский прием. Именно здесь дана развернутая портретная характеристика отца Карамазовых — Федора Павловича:
«Физиономия его представляла к тому времени что-то резко свидетельствовавшее о характеристике и сущности всей прожитой им жизни»; «маленькие его глаза», «вечно наглые, подозрительные и насмешливые», «множество глубоких морщинок на его маленьком… личике», «нос, не очень большой, но очень тонкий, с сильно выдающеюся горбиной»: «Настоящий римский, — говорил он, — вместе с кадыком настоящая физиономия древнего римского патриция времен упадка»[251].
Это не совпадение, а закономерность, когда зоркий глаз художника выделил для себя главное. Запомнилось и осталось на всю жизнь.
В толстовском предисловии к книге А. И. Ершова «Севастопольские воспоминания артиллерийского офицера» (1889) содержалось еще одно примечательное свидетельство:
«Я дописывал это предисловие, —
