одним из главных событий сезона».
— Неужели я действительно кажусь странным, ископаемым существом? — в сердцах говорил, разглядывая афишу, Сергей Михайлович. — «Лидер», «необычной внешности»... Фаничка, это действительно так? Я — необычен? Почему же ты и словом об этом не обмолвилась?
— Тебе же говорилось: в Америке, чтобы иметь хотя бы малый успех, надо бить во все колокола.
— Не в колокола бить, а из пушек палить. Здесь такая холодная публика... Однако надо ехать палить. Люди ждут. Бостон, говорят, более демократичен, аудитория там лучше.
Поезд в Бостон вез его восточным побережьем, местами живописными, порою даже полудикими. Колея то приближалась к океану, то, огибая горы, отходила от него, и тогда глазам открывались необозримые просторы почти нетронутой степи, прерий, в которых иногда встречались небольшие оазисы, речушки и озера с маячившими возле них строениями одиноких ферм. Степь казалась голой, выжженной солнцем пустыней. Все это было непривычно, странно — ведь стоял февраль, в это время в России трещат морозы, гуляют метели, земля спит под снеговым ковром и видит сны будущего весеннего пробуждения.
Они поселились в старенькой, ничем не примечательной гостинице, находившейся на южной окраине города, где за терпимую плату сняли комнатку, в которой были две скрипучие койки, обыкновенный стол и несколько стульев. Администратор гостиницы, узнав, что за постояльцы прибыли к нему, стремился всячески угодить им и не без хвастовства говорил, что их гостиница пользуется хорошей репутацией даже среди иностранцев, которым надоедают «центры» с их постоянным шумом, сутолокой и духотой.
— Истинно — бей во все колокола! — говорил в шутку Степняк.
В отличие от Нью-Йорка, застроенного преимущественно многоэтажными сооружениями, небоскребами, Бостон внешне выделялся высокими трубами, огромными корпусами заводов и фабрик и чем-то напоминал рабочие кварталы Лондона.
— Гнетет меня это нагромождение камня и железа, — говорил Степняк. — Техника поглотила людей. Сейчас бы на наши просторы. Кажется, глотка родного воздуха хватило бы на целую вечность.
— Видимо, этому уже не бывать. Год от года не легче.
— Будет, милая! Мы еще поедем и на Украину, и в Крым, и в Поволжье. Не удержится долго деспотия, против нее, сама видишь, восстает весь мир.
— Твои слова богу бы в уши, как у нас говорят.
Публика в Бостоне оказалась действительно более интересной, нежели в других городах, не исключая и Нью-Йорка. Чем это объяснялось, они не знали, а мистер Осиас, пока что единственный здешний знакомый, не вдавался в объяснения, ему было не до этого, он ежедневно торопил своих агентов и сам не сидел сложа руки, действовал, привлекая слушателей.
...Вечер в Чикеринг-Холле. Аудитория самая разнообразная, хотя и немногочисленная. Он стоял на подмостках — выше среднего роста, с большой лобастой головой, непокорной седоватой и едва поредевшей на темени шевелюрой. Стоял, исполненный страсти, отваги, и не очень правильным английским языком, но эмоционально и ярко рассказывал о нигилизме. В словах, манерах — ни тени покоя. Крепко обхватил трибуну, — казалось, соединит руки, и она лопнет, сплющится; взгляд устремлен в даль, в простор. Факты, факты, факты... Он знает, что американских слушателей ничем, кроме фактов, не убедишь, голая агитация их не возьмет — только факты.
— Детской иллюзией было бы думать, что террористическими методами можно перестроить мир. Нас хватали, сажали в тюрьмы, ссылали на каторгу, вешали или расстреливали. На наше место становились другие, новые силы, но их ожидало то же, они гасли, как не защищенный от грозы огонь. Необходимы общие усилия, общая солидарность, господа, и я призываю вас к этому.
Он закончил, сошел с трибуны. Его окружила толпа. Вопросы, автографы, рукопожатия.
— Сколькими языками вы владеете?
— Правда, что вы пишете на итальянском?
— Сэр, говорят, вы причастны к большому убийству...
Что им отвечать?
— Я делал то, что делали мои товарищи, как требовала программа партии. Мы вынуждены были защищаться, должны были доказывать, что нас ничто не остановит, что дух непокорности вечен.
Было уже поздно, администратор театра несколько раз предупреждал, что пора заканчивать, однако публика не расходилась, удерживая Кравчинского. И тогда он снова поднялся на трибуну, чтобы его лучше слышали...
Вдруг погас свет — администрация прибегла к крайней мере.
— Леди и джентльмены, — уже в полутьме обращался к собравшимся Осиас, — приходите на следующую лекцию, мистер Степняк будет рассказывать о великом русском романисте и социальном реформаторе — графе Толстом. Прошу, леди и джентльмены.
Уже в вестибюле Осиас представил Степняку высокую, красивую женщину.
— Лилли Уаймен, — назвалась та.
— Писательница и журналистка, — добавил Осиас.
В тот вечер они долго бродили по ночному Бостону, слушали гулкую перекличку паровозных гудков, тоскливое завывание ветра и говорили, говорили. Фанни Марковна поеживалась от холода, куталась в легонькое пальто, держала Сергея под руку, а он, казалось, ничего не замечал, не чувствовал, для него существовало только одно: Общество, фонд прессы — для журнала, для газеты, для... Ах, сколько этих «для»!
Из воспоминаний Лилли Уаймен:
«Какая изумительная нравственная сила должна была таиться в Степняке и его партии, если этот человек мог жить годами в европейских столицах не выданный его врагам, выпускать книги, появляться на лекторских трибунах и свободно путешествовать, вынужденный носить вымышленное имя оттого, что правительство великой державы объявило его вне закона.
...Его портрет стоит передо мной на столе, и, закрывая рукой сначала глаза, затем рот, чтобы убедиться, где таится самое сильное выражение боли, я с удивлением замечаю, что как бы ни выделялся рот, властвуют на этом лице глаза, они печальнее всего. Но каждая черта в отдельности не исполнена такой страстностью, как лицо в целом; каждая его черта усиливает и воодушевляет остальные.
Так стоял он перед немногочисленной бостонской аудиторией, окруженный таинственностью своего прошлого и, казалось, видя перед собой, словно сквозь туман, тайну будущего своего народа».
— Сегодня нас приглашают женщины, — сказал как-то мистер Осиас.
— Что может означать это приглашение? — спросил Сергей Михайлович. — Почему такое изысканное общество?
— Очень просто, — рассмеялся Осиас. — Сегодня собрание женского клуба, и дамы просят вас побывать у них. Будет лекция, возможно, вам придется выступить... Кэб ожидает вас, мистер Степняк!
— Благодарю!
Приехали заранее, но не успели войти в зал, как их обступили.
