с мистером Блейном встречались. Вы ведь из Лейк-Джинева?
Эмори. Да.
Гиллеспи (хватаясь за соломинку). Я там бывал. Это… это на Среднем Западе, так, кажется?
Эмори (с издевкой). Более или менее. Но меня всегда больше прельщало быть провинциальным рагу с перцем, чем пресной похлебкой.
Гиллеспи. Что?!
Эмори. О, прошу не принимать на свой счет.
Гиллеспи, отвесив поклон, удаляется.
Розалинда. Очень уж он примитивен.
Эмори. Я когда-то был влюблен в такой вот примитив.
Розалинда. В самом деле?
Эмори. Да, да, ее звали Изабелла – и ничего в ней не было, кроме того, чем я сам ее наделил.
Розалинда. И что получилось?
Эмори. В конце концов я убедил ее, что мне до нее далеко, – и тогда она дала мне отставку. Заявила, что я все на свете критикую и к тому же непрактичен.
Розалинда. В каком смысле непрактичен?
Эмори. Ну, понимаете – вести автомобиль могу, а шину сменить не сумею.
Розалинда. Что вы намерены делать в жизни?
Эмори. Да еще не знаю, избираться в президенты, писать…
Розалинда. Гринвич-Виллидж?
Эмори. Боже сохрани, я сказал «писать», а не «пить».
Розалинда. Я люблю деловых людей. Умные мужчины обычно такие невзрачные.
Эмори. Мне кажется, что я вас знал тысячу лет.
Розалинда. Ой, сейчас начнется рассказ про пирамиды!
Эмори. Нет, у меня была в мыслях Франция. Я был Людовиком XIV, а вы – одной из моих… моих… (Совсем другим тоном.) А что, если нам влюбиться друг в друга?
Розалинда. Я предлагала притвориться влюбленными.
Эмори. Нам бы это легко не прошло.
Розалинда. Почему?
Эмори. Потому что именно эгоисты, как ни странно, способны на большую любовь.
Розалинда (поднимая к нему лицо). Притворитесь.
Долгий, неспешный поцелуй.
Эмори. Милых вещей я говорить не умею. Но вы прекрасны.
Розалинда. Ой, только не это.
Эмори. А что же?
Розалинда (грустно). Да ничего. Просто я жду чувства, настоящего чувства – и никогда его не нахожу.
Эмори. А я только это и нахожу кругом и ненавижу от всей души.
Розалинда. Так трудно найти мужчину, который удовлетворял бы вашим эстетическим запросам.
Где-то отворили дверь, и в комнату ворвались звуки вальса. Розалинда встает.
Слышите? Там играют «Поцелуй еще раз».
Он смотрит на нее.
Эмори. Так что?
Розалинда. Так что?
Эмори (тихо, признавая свое поражение). Я вас люблю.
Розалинда. И я вас люблю – сейчас.
Поцелуй.
Эмори. Боже мой, что я наделал?
Розалинда. Ничего. Не надо говорить. Поцелуй меня еще.
Эмори. Сам не знаю, почему и как, но я полюбил вас с первого взгляда.
Розалинда. И я… я тоже, сегодня такой вечер…
В комнату не спеша входит ее брат, вздрагивает, потом громко произносит: «Ох, простите» – и выходит.
(Едва шевеля губами.) Не отпускай меня. Пусть знают, мне все равно.
Эмори. Повтори!
Розалинда. Люблю – сейчас. (Отходят друг от друга.) О, я еще очень молода, слава богу, и, слава богу, довольно красива, и, слава богу, счастлива… (После паузы, словно в пророческом озарении, добавляет.) Бедный Эмори!
Он снова ее целует.
Неотвратимое
Еще две недели – и Эмори с Розалиндой уже любили глубоко и страстно. Критический зуд, в прошлом испортивший и ему, и ей немало любовных встреч, утих под окатившей их мощной волною чувства.
– Пусть этот роман безумие, – сказала она однажды встревоженной матери, – но, уж во всяком случае, это не пустое времяпрепровождение.
В начале марта все той же мощной волной Эмори внесло в некое рекламное агентство, где он попеременно показывал образцы незаурядной работы и погружался в сумасбродные мечты о том, как вдруг разбогатеет и увезет Розалинду в путешествие по Италии.
Они виделись постоянно – за завтраком, за обедом и почти каждый вечер – словно бы не дыша, словно опасаясь, что с минуты на минуту чары рассеются и они окажутся изгнаны из этого пламенеющего розами рая. Но чары с каждым днем обволакивали их все крепче; они уже говорили о том, чтобы пожениться в июне – июле. Вся жизнь вне их любви потеряла смысл, весь опыт, желания, честолюбивые замыслы свелись к нулю, чувство юмора забилось в уголок и уснуло; прежние флирты и романы казались детской забавой, способной вызвать лишь мимолетную улыбку и легкий вздох.
Второй раз в жизни Эмори совершился полный переворот, и он спешил занять место в рядах своего поколения.
Маленькая интерлюдия
Эмори медленно брел по тротуару, думая о том, что ночь всегда принадлежит ему – весь этот пышный карнавал живого мрака и серых улиц… словно он захлопнул наконец книгу бледных гармоний и ступил на объятые чувственным трепетом дороги жизни. Повсюду кругом огни, огни, сулящие целую ночь улиц и пения, в каком-то полусне он двигался с потоком прохожих, словно ожидая, что из-за каждого угла ему навстречу выбежит Розалинда – и тогда незабываемые лица ночного города сразу сольются в одно ее лицо, несчетные шаги, сотни намеков сольются в ее шагах; и мягкий взгляд ее глаз, глядящих в его глаза, опьянит сильнее вина. Даже в его сновидениях теперь тихо играли скрипки – летние звуки, тающие в летнем воздухе.
В комнате было темно, только светился кончик сигареты, с которой Том сидел без дела у отворенного окна. Эмори закрыл за собой дверь и постоял, прислонившись к ней.
– Привет, Бенвенуто Блейн. Ну, как там дела в рекламной промышленности?
Эмори растянулся на диване.
– Гнусно, как и всегда. – Перед глазами встало агентство с его бестолковой сутолокой и тут же сменилось другим видением. – Бог ты мой, она изумительна.
Том вздохнул.
– Я просто не могу тебе выразить, до чего она изумительна, – повторил Эмори. – Я и не хочу, чтобы ты знал. Я хочу, чтобы никто не знал.
От окна снова донесся вздох – вздох человека, смирившегося со своей участью.
Глаза у Эмори защекотало от слез.
– Том, Том, ты только подумай!
Сладкая горечь
– Давай посидим, как тогда, – шепнула она.
Он сел в глубокое кресло и протянул руки, чтобы принять ее в объятия.
– Я знала, что ты сегодня придешь, – сказала она тихо. – Как раз когда ты больше всего был мне нужен… милый… милый.
Губы его легко запорхали по ее лицу.
– Ты такая вкусная, – вздохнул он.
– Как это, любимый?
– Ты сладкая, сладкая… – Он крепче прижал ее к себе.
– Эмори, – шепнула она, – когда ты будешь готов на мне жениться, я за тебя выйду.
– Для начала нам придется жить очень скромно.
– Перестань! – воскликнула она. – Мне больно, когда ты себя упрекаешь за то, чего не можешь мне дать. У меня есть ты
