диагностировать — «это крик нормально развитого, здорового младенца, Бухути», а соседу Карпе — удостоверить смерть своего друга Агабо.
Воинский дух пронизывает пьесу — и это не претензия на высокую мифологию. У Агабо психология защитника — сначала земли и угодий родной деревеньки, потом жизни вообще. По мере движения драмы он все глубже и шире истолковывает свой конфликт с сыновьями, оценивая свою роль и позицию в нем как призвание. «Наши крепости, — говорит он Карпе, — всегда были неприступными, да частенько взламывались изнутри. Но от этого их не переставали строить. Положи и ты свой камень в стену».
«В Грузии было больше пятисот сортов винограда. Но, кроме кахетинского ркацители и саперави, картлинского чинебули и западных цоликаури и цицки, все сорта перезабыты, перевелись», — сокрушается Агабо. Упрощение жизни он ощущает как ее истечение. Так же он смотрит и на историю своей семьи, считая благополучие, которым кичатся невестки и сыновья, паденьем и прахом. Его сознание устремлено на созидание и на плодородие, на восстановление сил жизни как таковых. «Твоему отцу Иорданэ, — втолковывает он Цаго, — на ногах стоять трудно, так он сколотил повыше стул и сидит, холит свою аладастурскую лозу».
В голове у него своя экономика и свой баланс, а отсюда очень конкретное представление о своем месте в той иерархии ценностей, о которой у сыновей представление паразитарное. «…Государство не может создать пятьсот убыточных совхозов, — объясняет Агабо сыну. — Вот и приходится мне, Иорданэ и таким, как мы, хоть ползком, хоть на стульях спасать вымирающие сорта». Он вспоминает крестника своего отца Эзекию Каросанпдзс. Когда деревня Эзекии с гор переселялась в долину, Эзекиа, проезжая мимо двора Агабо, крикнул: «Агабо Богверадзе! Заклинаю тебя памятью моего крестного, в горах возле моего дома пасека осталась — пять ульев — присмотри за ними! Ничего у тебя не прошу, только улья сбереги!»
«Грузинская пчела — чемпион мира, — самодовольно подтверждают информированные и ученые братья. — Пчела высший сорт. Прима». «Давай свезем их с гор в долину. И все дела», — оперативно решает одни из сыновей Агабо. Те пять ульев и меда и воска в три раза больше дают, а пчелы, которых переселили в долину, смешались с турецкими и персидскими, — объясняет отец. «Перед смертью Эзекиа письмо мне прислал: «Агабо, заклинаю тебя, сколоти возле моих ульев хижину и сохрани этот дар божий! Не бери греха на душу перед детьми и потомством…» Но у Агабо уже нет сил подняться в горы, он с трудом взбирается на лестницу, чтобы повесить замок на дверь амбара, где рожает Тася.
В горах на большой высоте, где пространство обнажает свои параметры, где — сушь, стужа, обледенелые вертикали скал и выветренные стены ущелий, происходит действие сванских новелл Иоселиани. Кажется, что жанр и место тесно обусловили друг друга, вырабатывая свою топологию. Граница физического существования здесь вполне зрима, и соблазн свободного умозрения слишком доступен. Там, где пределы физической выносливости обозначены жестко, возникает потребность понять, насколько в возможностях духа сломать власть этих пределов над жизнью, насколько вообще остерегается жизнь к этим пределам приблизиться.
От притчи сванская новелла Иоселиани отличается, кажется, тем, что она хоть и скупо, но оснащена житейскими мотивировками, бытовыми и психологическими; житейский обиход, если в действие включен человек, здесь конкретен и колоритен. Но отличие это вовсе не главное. Сванская новелла Иоселиани прежде всего исторична. Я имею в виду не то, что на ней лежит печать времени и печать авторского мироощущения, очень современного и в своей традиционности, и в своей самобытности. Я хочу сказать о том, чем занят писатель, что толкает его к исследованию, заставляя все время оборачиваться к источнику этого толчка, делая самый этот источник предметом внимания.
В сванских новеллах природа — пейзаж это пли животное, флора или фауна — является полномочным действующим лицом, сюжетная власть которого безраздельна и несокрушима, даже когда природа — протагонист сванской новеллы — попадает в катастрофическую для себя ситуацию. Обнаженность новеллистической интриги порождена тем, что писатель остро ощущает у природы право на историю. Природное начало для Иоселиани не статично, не косно в своей вековечности, а подвижно и поступательно. Изначальность, извечность природных страстей и мотивов в его новеллах склонна развертываться во времени, меняя не только костюм и грим, но свое существо. Моменты изменения этого существа и подстерегает писатель.
Сванская новелла — это жанр, к которому писатель обращается не часто, но постоянно, почти в каждое десятилетие. Освобождая от сладкой пестроты житейских подробностей, оставляя право лишь на скупые реалии, она позволяет исследовать взаимосвязь человека с природой, природу вне человека и в нем самом, в конкретности и в совокупности их движения от эпохи к эпохе. «Дыхание земной коры» — мерное, но имеет свою динамику. Писатель хочет сюжетно совместить суточный рацион со всемирным. Хочет услышать работу тех жерновов, которыми движет большое время. Много зная о том, как производится эта работа там, где течет проза жизни, уже поняв, что механизм этой работы, налаженный и утвержденный многовековым крестьянским опытом, тем не менее вполне тленен, он опасается, что и в тех недоступных деревенской практике жерновах что-то разладится. Это — говоря фигурально.
В повести казахского писателя Э. Аббасова «Засуха» есть чабан, который ранней весной — еще снег кругом — по току собственной крови чувствует приближение страшной суши. Поэтическое чувство Иоселиани устремлено к ритмам и токам, которые, пронизывая нынешнюю повседневность, уже несут ее в будущее. Безмятежная мальчишеская игра в чижа, начиная и завершая «Звездопад», кажется поначалу лишь бесхитростным контрастом к четырем военным годам. Но в самой этой игре, в состоянии маленьких игроков уже смоделировано лихолетье.
Сцена первой близости Мамуки и Теклы в романе «Черная и голубая река» с ее звоном и чувственностью вся — в бликах надвигающейся тьмы. Ее просветленность отфильтрована этой тьмой.
Что Иоселиани тянет в зону контакта, в зону смешания, в зону диффузии — в сванских новеллах особенно ощутимо.
Роман «В плену у пленников» — по внутреннему жанру, несмотря на объем, является, на мой взгляд, звеном в цикле сванских новелл. Его действие происходит среди скалистых вершин Верхней Сванетии. К немецким десантникам, разместившимся в двух небольших пещерах, защищенных отвесно вздымающимися скалами, попадают в плен две горянки, которых пытаются вызволить из плена их юные односельчане. В ущелье, где «обзор был тесен и замкнут, как у брошенной в котел рыбы», развертывается сюжет этого двоящегося и троящегося пленения. Горянки в плену у немцев, немцы в плену у горцев. Коллизия эта кажется условной, несколько самоигральной, несмотря на то, что
