Сориентировавшись по смахивающей на церковный купол серой башенке, венчающей высокий дом на Владимирской, свернул налево в Прорезную. Улочка уже видела первый сон. Крутизну её одолел, не замедляя шага.
Оперу нынешним вечером не давали, и без единого огонька светлое здание театра, невысокое и ничем особенным не украшенное, выглядело каким-то заброшенным. Рядом, в темноте худосочного скверика, едва угадывались толстые мрачные стены Золотых ворот.
Выровнив дыхание, осадил заколотившееся сердце.
Фонари не горели и дальше — в сторону Софиевской площади. Улица, по-провинциальному тихая и несуетная даже днём, теперь помертвела: ни обывателей, ни извозчиков, ни трамвая. Витрины давно закрытых магазинов и окна верхних этажей смотрели на осиротевшую мостовую незрячими чёрными провалами. Огромный прямоугольный силуэт «Праги», приближаясь, давил всё сильнее. На торце одиноко и тускло светились один над другим узкие окна коридоров.
В пустой и гулкой темноте его шаги заторопились.
На душе саднило от опять навалившейся безысходности. Просвета нигде не видать... По всему, гетманская власть — игрушка в руках немцев. Украинская армия существует только в приказах Скоропадского. И нужно быть глупцом, чтобы не видеть этого... А у них, истинных патриотов России, когда будет сила? Добрармия — капля в русском океане, и та почти высохла. Без Корнилова она обречена. Деникин, как ни крути, — не общероссийского масштаба фигура... Не имел случая познакомиться лично, но обманывать себя — глупо. Ну, прогремела благодаря газетам его Железная дивизия... Ну, поднялся до начальника штаба главковерха и командующего фронтом... Но какой из него вождь? Даже выскочка Краснов не признал его за старшего. Верно, былое литературное соперничество дало о себе знать: оба до войны баловались сочинительством и вкусили популярности среди генеральских дочек и офицерских жён...
5 июня. КиевКак-то не связался в представлении Врангеля этот неприметный и старый домик с громким именем владельца: одноэтажный, деревянный, железная крыша и водосточные трубы изрядно попорчены ржавчиной.
Фасадом он выходил на неширокую и редко засаженную каштанами Кузнечную улицу. Рядом, занимая угол её с Караваевской, высилось массивное, бурого кирпича здание в три этажа. Между окнами первого и второго протянулась длинная вывеска в виде железной сетки с аршинными буквами белой эмали: «Кiевлянинъ».
Ступеньки крыльца расшатались. На их скрип, опережая электрический звонок, залаяла за потемневшим забором собака. Как ни надрывалась, не сумела заглушить вылетающий из форточки частый стук пишущей машины.
Смолк этот стук не сразу. Но тут же заскрежетал ключ, и дверь отворилась.
Глазам Врангеля предстал господин средних лет, высокий и худощавый, с бледным круглым лицом. Поза развязная, клетчатый пиджак нараспашку, без галстука, светлые усы и волосы, обрамляющие большую лысину, расчёсаны небрежно... По всему, привык к непрошеным визитёрам и считает вполне приличным принимать их без церемоний.
— Что вам угодно, господа?
Осведомляясь подчёркнуто учтиво, вставший в двери с любопытством оглядывал Врангеля и его спутника: долговязых, поджарых, с выпирающей военной выправкой, одетых в дорогие пиджачные костюмы. Услышав же титулы, перешагнул через порог и подошёл к ним почти вплотную, словно примеряясь, насколько они выше него ещё и ростом. Представился с подчёркнутым достоинством, подмешав к нему толику озорного вызова:
— Шульгин — это я. Мелкопоместный дворянин Волынской губернии. А ещё редактор «Киевлянина» и депутат Государственной думы...
Нанести визит известному всей России газетчику и правому думцу, яростно выступавшему в защиту монархии и собственными руками принявшему из рук Николая Романова манифест об отречении, советовали многие. Одни указывали на его обширные связи в гетманских кругах, другие — на тесные сношения с союзными консулами в Киеве, а третьи намекали на тайные контакты с генералом Алексеевым... Вот кто наверняка мог бы прояснить ситуацию с Добровольческой армией. Потому-то и явился незваным, попросив герцога Лейхтенбергского составить ему компанию.
К разочарованию Врангеля, с громким именем не связался и голос: очень слабый и какой-то никакой.
— Я работаю, но перерыв не повредит. — Энергично встряхивая протянутую Врангелем руку, Шульгин широким жестом пригласил гостей в дом. — Чаю с молоком не угодно? А пирожков с капустой? Я вегетарианец...
Через узкую переднюю провёл в угловую комнату.
Походила она то ли на маленькую гостиную, то ли на библиотеку. Окно, смотревшее на перекрёсток, загораживал разросшийся лимон в большой кадке, уткнувшийся в низкий белёный потолок. Стены подпирали старые массивные шкафы, забитые книгами, и высокая спинка продавленного дивана, которую венчала полка, тесно заставленная фарфоровыми безделушками. Остатки пространства загромождали два вольтеровских кресла — на одном растянулся, разбросав лапы, тёмно-серый полосатый кот — и круглый чайный столик, завешенный газетами.
Предложив располагаться и извинившись, Шульгин вышел. Минута — и он вернулся с большим мельхиоровым подносом. Стаканы, сахарницу, молочник и блюдо с пирожками небрежно прикрывала пара вышитых салфеток. Сдвинул газеты на край столика, обнажив повреждённую полировку... Кое-как расставляя принесённое, перехватил взгляд Врангеля, нацелившийся на ровные ряды огромных, тиснённых золотом переплётов.
— «Киевлянин» за пятьдесят с лишним лет, — пояснил не без рисовки. — А лимон — его ровесник и, опасаюсь, переживёт газету...
Прислуга если и была в доме, то не показывалась, и шарообразный никелированный самовар Шульгин принёс сам. Разливая чай, принялся живописать, как он прекратил выпуск «Киевлянина» после вступления в город немцев.
— ...А вы, кстати, читали мой последний номер? От десятого марта по-старому.
— Нет, — ответил за себя и за герцога Врангель. И тут же пояснил: — Я только пару недель как из Крыма.
— А старые мои статьи? Книги?
— Книги, признаться, нет...
Разочарование, мелькнувшее на подвижном лице Шульгина, было слишком заметно. Задетый бесцеремонностью вопроса, Врангель всё же постарался поправить дело:
— Штабные ведь столько сочиняют, Василий Витальевич, что до книг руки просто не доходят...
Но Шульгин, пропуская мимо ушей эти не слишком убедительные оправдания, уже перескочил на другое:
— Едва немцы вступили в город, как заявляется ко мне Кочубей. Гвардеец, между прочим, а теперь у гетмана в адъютантах...
— Сослуживец мой, знаю.
— А что он — потомок того самого Кочубея, которого погубил изменник Мазепа[18], тоже знаете?.. Так, значит, заявляется — весь лопается от важности, будто от него зависит, какую новую религию примет теперь Киев... И безо всяких там конвенансов[19] начинает уговаривать возобновить «Киевлянина», чтобы поддержать посадку Скоропадского на гетманство. Представляете, Пётр Николаевич?! Так я сказал этому потомку — тоже безо всяких: «Мне кажется странным, что Кочубей приглашает меня на мазепинское дело»... — Шульгин от души расхохотался. — И другие потом подъезжали, но я всех заворачивал. Гетманшафт поддерживать не буду — мерзавцы эти не дождутся! Ничего не стану делать против Господа, России и совести.
