Однажды Фёдор и царевич Иван возвращались верхами с охоты. Фёдор думал о наглой выходке соседа-ливонца, который самохватом прирезал себе их землю и на которого нельзя было найти управу. Фёдор заговорил об этом со своим спутником:
— Царевич, ты зришь мудро. Скажи, долго ли нам терпеть засилье немцев?
Царевич резко повернулся к Фёдору и зло произнёс:
— С дурной речью сиди за печью.
Он быстро поскакал вперёд.
Фёдор пожалел о своих словах. Царевич во всём придерживался взглядов державного родителя, и о государственных делах с ним лучше не говорить.
После этого случая царевич стал избегать его и привечать Бориса Годунова. Но Фёдор заметил, что Бориска не принимает участия в охотничьих забавах царевича. Он припомнил беседу в царских хоромах, когда Бориска хитро перевёл речь на шахматы, а государь говорил об охоте. Да что с него взять — столь же труслив, как и хитёр. И Фёдор подумал, что татарин скоро наскучит царевичу.
Так оно и сбылось. Однажды во время верховой езды Фёдора нагнал царевич. Он огрел коня Фёдора кнутом, тот взвился, едва не сбросив седока. Царевич громко рассмеялся. В тон ему смеялся и Фёдор. Чувствовалось, что за время размолвки они соскучились друг по другу. Между ними, несмотря на многие несогласия, было чувство родственной близости, и оно действовало подобно магниту. Оба отличались тем особенным себялюбием, что сродни жизнелюбию. Каждый считал себя великим, справедливым, умным. Попробовал бы кто заговорить с царевичем о его недостатках — ничего, кроме негодования и дерзкой отповеди в ответ, он бы не получил. Таким же был и Фёдор. Зная его способность опаляться гневом, даже Никита Романович бывал осторожен, когда требовалось сделать сыну внушение.
И сейчас, когда Фёдор и царевич Иван как бы помирились, радости их не было конца. Фёдору захотелось подзадорить царевича.
— Ты что-то приуныл, Иван. Али не по душе пришлись тебе умные речи Бориски?
Царевич рассмеялся:
— Речи-то у него умные, да скучно с ним. Всё бы ему тишь да гладь да Божья благодать.
— Благодать? А ты и поверил? О таких, как Бориска, говорят: «С виду тих, да обычаем лих».
Чтобы оставить за собой последнее слово, царевич сказал:
— Бориска-то и худ, да царю угоден. Во всём видит правду царя. И с опричниками в дружбе живёт. Знает, что благочестивые цари во все времена врагам своим головы снимали. Да тем и утверждались.
Царевич Иван сообщил, что государь собирается в Москву, в церковь Успения. Там будет служить обедню Филипп — просвещать прихожан светом истины.
В последних словах царевича звучала явная ирония. Помолчав, он продолжал:
— А ты не верь Филиппу. Он отжил своё. И стоят за него люди отжившие, как поп Сильвестр и собака Адашев.
Фёдор не понимал значения этих слов. Что значит «отжившие»? Или их загодя хоронят? На душе у Фёдора было тревожно.
ГЛАВА 8 В ЦЕРКВИ УСПЕНИЯКак ни опечален был Фёдор размолвкой с царевичем, но в душе стоял на своём. Или неправ митрополит Филипп, обличая злодеев-опричников? Царевич живёт по примеру своего державного родителя, оттого и гневается на мятежные речи митрополита. И чает, видно, что Филипп смирится перед царской грозой. Да мыслимо ли, чтобы у такого великого раздора был добрый конец?
Фёдор провёл беспокойную ночь, а к утру было готово решение ехать в Москву. Ныне митрополит Филипп должен служить обедню в Успенском соборе. Об этом накануне толковали отец с матушкой.
— Авось Бог милостив, и государь замирится со святителем, — заметила матушка.
Батюшка смущённо кашлянул: видно, опасался, как бы не услышал кто запретного имени, произнесённого в его хоромах. Долго молчал, прежде чем ответить:
— Конь вырвался — догонишь, а слова сказанного не воротить.
Что скажет отец, узнав, что он собрался в Москву? Сам-то отец по болезни не может.
— Батюшка, царевич велел в Москву ехать, обедню слушать.
Никита Романович снова смущённо крякнул:
— Ну, коли царевич...
Он, видимо, и сам не знал, что лучше: быть его старшему сыну на обедне или не быть.
Выйдя на крыльцо, Фёдор услышал, как на опричном дворе переговариваются меж собой царёвы слуги, как язвительны их речи. Ясно, что затевалось недоброе.
Отец дал ему в дорогу несколько охранников, и к полудню Фёдор был уже в Москве. На окраинах шли какие-то приготовления, говорили, что вечером на кострах будут жечь еретиков. Люди вели себя по-разному. Одни молчали, опасаясь проронить хотя бы слово, другие изрекали: «И поделом им, царёвым изменникам».
К сердцу Фёдора понемногу подступал страх. Зря он говорил царевичу раздорные слова. А ну как тот скажет государю: Фёдор-де против немцев стоит? Надо бы сыскать царевича, повиниться перед ним... Ох, трудно будет переломить себя. Разве можно согласиться с царевичем, когда он говорит: «Жестокость — не порок, а право силы». Но тут Фёдор вспомнил, что и родитель его, Никита Романович, не осуждал жестокость царя Ивана, а родитель его — справедливый и мудрый человек.
В Кремле было людно и шумно, точно в съезжий день. Можно было заметить, что возле храма Успения толпилось много богомольцев. Он решил дождаться появления царевича со свитой возле южного портала. Несколько ветхих старушек, не осмелившихся, видно, пробиться в людскую гущу собора, крестились перед образами святых, что на створках портала. Тихо лились слова, из которых можно было понять, что в толпе осуждали отступничество мирян.
— Всяк уклонится. Помочи святителю не от кого ожидать.
— А то... Люди ныне сделались непотребными.
— О себе токмо и помышляют...
— Дак что толку молвить инако, ежели за правду на костёр посылают!..
— Господи, спаси и помилуй!
«Именно, именно! Нельзя говорить, что думаешь! Ужели митрополит Филипп не отречётся от своих слов? Сегодня всё должно решиться. Ежели он прилюдно благословит государя, то и прощён будет», — думал Фёдор.
Вскоре показался царевич с немногочисленной свитой, и Фёдор поспешил встретить его радостным взором. Успенский собор сиял золотом, и словно бы сулило людям добро это сияние. Но сурово смотрел с высоты «Спас Ярое око», и сердце Фёдора сжалось от недоброго предчувствия. Он видел, что царское место пустовало. Там неподалёку толпились прихожане.
Между тем началась воскресная служба. Обедню служил митрополит Филипп. Людям на диво и на радость, что лицо у него весёлое и светом благодати проникнуты слова его проповеди. Под митрой видны завитки чёрных волос. Седина не тронула их. Сам он был бодр и свеж.
В глазах прихожан, устремлённых на него с тревогой и надеждой, можно было прочитать: «Живи долго, пастырь добрый, ибо среди нас ты, как поучал Пётр, пасёшь Божье стадо не по принуждению, но охотно и богоугодно».
