Переговорив с господами офицерами, я — совместно с начальником уезда и несколькими офицерами — отправился в местную синагогу, интересуясь никогда не виденным обрядом. При входе нас встречали все старейшины с раввином во главе и проводили до почетных мест, особо приготовленных. Торжество началось молитвой раввина за Государя Императора, сопровождаемой народным гимном [«Боже, Царя храни»]. Затем раввин произнес речь очень патриотического содержания о доброте и милости Государя и веротерпимости православия. По окончании последней приступили к началу письма сказанной Торы, для чего раввин, подходя по очереди к каждому из нас, просил подержаться за перо и затем на месте пергамента была написана буква. Удовлетворив свое любопытство, мы вышли из синагоги, но, вняв почтенной просьбе почтенного старца раввина, зашли на короткое время к нему на квартиру отведать хлеб-соль. Вышесказанная Тора представляет длинный свиток пергамента, на котором будет вписано все пятикнижие, — работа будет закончена приблизительно через 8—10 месяцев — и представляет из себя образец каллиграфического искусства. Вышесказанное частное посещение синагоги в сознании наших еврейских жителей возводится в необычайное происшествие и произвело на евреев чрезвычайно сильное в благожелательном смысле впечатление.
Бесспорно, посещение синагоги произвело «чрезвычайно сильное в благожелательном смысле впечатление» и на самого полковника Корбута. Хотя в своей записке Корбут приуменьшил торжественность и официальный характер празднества, о котором в самых восторженных тонах писали местные губернские «Ведомости», тем не менее из сопровождающих документов следует: именно Корбут в этот день приказом по полку самолично освободил солдат от занятий, позволил им участвовать в написании свитка и из самых лучших побуждений пытался установить нормальные отношения с еврейскими солдатами и местным еврейским населением. Во всяком случае, именно об этом сообщал репортаж одной из самых официозных русских газет. Взрыв негодования министерских чиновников не изменил позиции Корбута, а жесткие санкции против него не склонили его к раскаянию. Он по-прежнему считал еврейских солдат лояльными, заслуживающими человеческого отношения, но не сегрегации. Корбут, кроме всего прочего, поразился, открыв для себя подлинный патриотизм русской еврейской общины, — именно поэтому он был глубоко убежден в полезности своих действий.
Общинное заступничество оказало решительное воздействие на отношения непосредственных начальников к еврейским солдатам. В первые годы XX столетия любой прагматически мыслящий офицер прекрасно понимал: доброжелательство по отношению к еврейским солдатам и уважение к их обрядности способствуют укреплению среди них дисциплины и в какой-то степени предохраняют их от революционной деятельности. Пусть лучше участвуют в написании свитка Торы, чем революционных воззваний, совершенно справедливо полагало военное начальство. Кроме того, общинные коллективные праздники позволяли полковому командованию не выпускать из-под контроля нижние чины, гарантируя им определенную свободу действий. Пример тому — празднование пасхального седера еврейскими солдатами 40-й артиллерийской бригады Скобелевского военного лагеря под Несвижем с разрешения генерал-майора артиллерии Аннушкина. Как и в случае с Корбутом, для Аннушкина поддержка и личное участие в такого рода церемонии было делом сознательного и ответственного выбора.
Другое дело, что новым отношениям между еврейскими общинами и армией не суждено было реализоваться в полной мере: еврейский патриотический порыв резко не понравился формирующимся правоконсервативным кругам, а позже, после 1881 г., с переменой общественного климата, — и самому военному министру. Государственная администрация решила немедленно пресечь новый тип отношений еврейских общин черты оседлости и армии. Но прежде, чем это произошло, еврейский традиционный мир — в лице, по-видимому, одного из гениальнейших его представителей — сформулировал свое понимание солдата-еврея в русской армии, отличное от того, с которым мы столкнулись сразу после введения рекрутчины.
Результаты встречи
Как изменилось к концу века восприятие евреями армии и военной службы? Идиллические картины симбиоза евреев и армии, возникающие на страницах маскильской прессы, пылкие патриотические статьи еврейской прессы 1914 г. и приведенные в начале этой главы выдержки из писем 1915 г. — очевиднейшее свидетельство этих перемен. Более выразительным примером мог бы послужить совершенно неочевидный в этом смысле источник, возникший в недрах формирующейся ортодоксальной еврейской общины России и отнюдь не предназначенный ни для читающей русской, ни для ассимилированной еврейской аудитории.
В 1881 г. в Вильне появилась небольшая, карманного размера двухсотстраничная книжечка под названием «Маханэ Исраэль» («Стан Израиля»), названная по слову Книги Йехошуа (Иисуса Навина). Книга представляла собой кратчайший свод основных галахических положений (религиозных предписаний) еврейской морали и нравственности и была адресована еврейскому солдату русской армии. В книге, впервые за все время пребывания евреев в армиях европейских стран, была предпринята неслыханной смелости попытка разъяснить еврейским общинам и еврейским солдатам, как совместить традицию и армейские будни, как вести себя в экстремальных ситуациях, когда никакое соблюдение еврейского закона невозможно, как помочь солдату морально выстоять в не всегда и не совсем здоровой казарменной обстановке и, наконец, как должны быть устроены отношения солдата и еврейской общины, чтобы при этом община не воспринимала солдата как еретика и отверженного, а солдат самого себя — брошенным на произвол судьбы. Автором книги был рабби Исраэль Меир Каган, вошедший в историю еврейской мысли под именем Хафец Хаим (так называлась его знаменитая книга против злоречия, ставшая настольной для любого традиционного иудея).
В 1880—1890-е годы Хафец Хаим дважды обращался к теме ассимиляции — в книге, адресованной еврейским солдатам («Маханэ Исраэль»), и в книге, написанной для еврейских эмигрантов («Нидхей Исраэль»), — и в обоих случаях говорил о необходимости уберечь национально-культурные ценности. Он обращался только к той аудитории, которая по разным причинам не может хранить верность традиции, но не к тем, кому полное растворение в иной культуре представлялось удобным способом стряхнуть с себя обузу еврейства. Главное, что пытался внушить Хафец Хаим еврейскому солдату, — что, где бы тот ни был, в казарме ли, на поле боя или в карауле, он по-прежнему оставался плоть от плоти еврейского народа, как и прежде, пребывал под опекой Всевышнего, был защищен метафизически и социально. Меньше всего ему следовало впадать в отчаяние и мыслить себя изгоем, двойным изгнанником, сосланным в диаспору (галут), а затем в армию. Наоборот, он должен был воспринимать происходящее с ним как посланное ему свыше испытание — пройти военную службу, устоять перед искушениями и остаться евреем. Не жалобы на житье-бытье, не мысль о социальной или онтологической несправедливости, но теологический оптимизм — вот что, по мнению Хафеца Хаима, должно было послужить духовной опорой еврею в армии.
Присутствие евреев в армии предъявляло, по мнению Хафеца Хаима, особые требования к еврейским обществам. Солдат — человек бедный, и помогать ему — такая же библейская заповедь, как и помощь неимущим. Именно от обществ зависело создание для солдата в армии приемлемых условий существования. На них лежала огромная ответственность перед ушедшими в армию земляками: они должны были помочь солдату материально и морально, они обязаны были снабдить его кошерной едой, купить ему молельные принадлежности, убедить военное начальство отпустить его на пасхальный седер в ближайшую общину — словом, максимально облегчить его судьбу. «Солдат — по-прежнему общинное существо», — не уставал повторять Хафец Хаим, будто пытаясь переубедить незримого собеседника.
