Босфор — единственный ключ, открывающий и закрывающий два мира, два моря.
Пьер Жилль, французский ученый XVI века Румелихисар.
Запад встретил известие о смерти Мурада с облегчением. В Венеции, Риме, Генуе и Париже чересчур поспешно согласились с мнением, выраженным в письме итальянца Франческо Филельфо французскому королю Карлу: спустя месяц он писал, что юный Мехмед молод, неопытен и недальновиден. Возможно, меньшее одобрение вызвал бы вывод, сделанный автором письма: он считал, что пришло время с помощью решительных военных действий навсегда изгнать османов, «толпу продажных, развращенных рабов», из Европы. Всякое непосредственное стремление к организации крестовых походов и участию в них исчезло после кровавого поражения под Варной в 1444-м, и властители Европы приветствовали перспективу восшествия на престол неоперившегося и до сей поры бедствовавшего Мехмеда.
Те, кто лучше знал Великого Турка, более трезво восприняли происходящее. Георгий Сфрандзи, посол, пользовавшийся наибольшим доверием Константина, пересекал Черное море по пути от грузинского царя к императору Трапезунда, когда Мурад умер. Он был вовлечен в бесконечные дипломатические переговоры — искал подходящую партию для овдовевшего Константина, дабы укрепить позицию императора (поскольку его окружали противники), обеспечить возможность появления наследника и пополнить казну за счет приданого. В Трапезунде император Иоанн Комнин радостно приветствовал его, сообщив весть о восшествии на престол Мехмеда: «Ну, господин посол, у меня есть хорошая новость для вас, а вы должны поздравить меня». Реакция Сфрандзи оказалась неожиданной: «Пораженный горем, как будто мне сообщили, что тех, кого я сильнее всего любил, нет в живых, я стоял, лишившись дара речи. Наконец, чрезвычайно упав духом, я произнес: «О государь, это не радостная новость; напротив, это повод для скорби». Сфрандзи продолжал объяснять, что он знает о Мехмеде: он «был врагом христиан с самого детства» и страстно желает выступить против Константинополя. Кроме того, Константин так стеснен в средствах, что ему необходим период мира и стабильности для восстановления финансов Города.
По возвращении в Константинополь послы поспешно отправились в Эдирне, дабы засвидетельствовать почтение молодому султану и попытаться получить соответствующие заверения от него. Их приятно удивил оказанный им прием. Мехмед источал милость и благоразумие. Он сказал, что поклялся именем Пророка, Кораном и «ангелами и архангелами свято блюсти мир с Городом и императором Константином всю свою жизнь». Он даже даровал Византии право на ежегодное получение налогов с нескольких греческих городов в нижнем течении Струмы, по закону принадлежащих принцу Орхану, претенденту на османский престол. Деньги следовало тратить на содержание Орхана до тех пор, пока тот будет находиться в Городе.
Посольства прибывали одно за другим, и все они получали сходные заверения. В сентябре венецианцы, имевшие в Эдирне торговые интересы, возобновили с Мехмедом мирный договор. Сербского деспота Георгия Бранковича султан успокоил, возвратив ему дочь Мару, бывшую замужем за Мурадом, и передав ему несколько городов. В свою очередь, Мехмед просил Георгия помочь ему, выступив посредником в отношениях с венграми: их выдающийся лидер, регент Янош Хуньяди, представлял собой наиболее сильную угрозу со стороны христианской Европы. Хуньяди, которому надо было справиться с направленными против него самого интригами у себя на родине, согласился на трехлетнее перемирие. Эмиссарам генуэзцев, живших в Галате, и послам владык Хиоса, Лесбоса и Родоса, а также тем, кто прибыл из Трапезунда, Валахии и Рагузы (Дубровника), также удалось получить гарантии мира на приемлемых условиях. К осени 1451 года все на Западе считали, что Мехмед под башмаком у своего миролюбивого визиря Халила-паши и не будет представлять угрозы ни для кого. Кажется, многие и в Константинополе, менее осторожные или менее опытные, чем Сфрандзи, также успокоились. Королям и правителям во всем христианском мире угодно было считать, что все в порядке. Мехмед действовал очень предусмотрительно.
Не одни христиане недооценивали твердость характера молодого султана. Осенью 1451 года беспокойный бей Карамана еще раз попытался вырвать территорию в западной Анатолии из-под контроля османов. Он занял крепости, вернул власть прежним вождям и вторгся на османские земли. Мехмед послал своих военачальников на подавление восстания и, заключив мирные договоры в Эдирне, сам появился на сцене. Эффект был незамедлительным. Восстание быстро подавили, и Мехмед отправился домой. В Бурсе его твердости суждено было выдержать первое испытание — на сей раз со стороны собственных воинов-янычар. «Стоя с оружием в руках по обе стороны дороги, они кричали ему: «Это первый бой нашего султана, и он должен наградить нас, как положено по обычаю». Тогда ему пришлось согласиться; десять мешков монет раздали мятежникам, однако для Мехмеда то было важнейшее состязание силы духа, и он исполнился решимости выиграть его. Через несколько дней он вызвал их командующего, наказал его и лишил должности; несколько человек из числа офицеров подверглись такому же наказанию. Мехмед пережил второе восстание и понял — если он хочет завоевать Константинополь, необходимо обеспечить полную преданность себе войска янычар. В итоге полк реструктурировали; султан присоединил к нему семь тысяч человек из своей личной дворцовой гвардии и передал командование новому генералу.
Именно в тот момент Константин и его советники выступили с собственной инициативой, показавшей, насколько мало они понимали Мехмеда. Принц Орхан, единственный из оставшихся претендентов на османский престол, ютился в Константинополе, и его содержание оплачивалось из налоговых поступлений, о чем летом была достигнута договоренность с султаном. Византийцы отправили послов к Халилу в Бурсу с категорическим требованием:
Император ромеев недополучает ежегодно триста тысяч аспров. Ибо Орхан, равный вашему владыке и потомок Османа, ныне достиг совершеннолетия. Ежедневно множество людей стекается к нему. Они именуют его государем и предводителем. Сам он не имеет средств, чтобы проявить щедрость по отношению к тем, кто ему предан, поэтому просит [денег у] императора, который, испытывая финансовые затруднения, не может удовлетворить эти требования. Поэтому мы предлагаем одно из двух: или вы удвоите выплаты, или мы отпустим Орхана.
Подтекст достаточно очевиден: если юный султан откажется платить, его соперник, также претендующий на трон, окажется на свободе и сможет спровоцировать гражданскую войну в империи.
То был классический ход. В истории Византии династическое соперничество в соседних странах использовалось постоянно и представляло собой краеугольный камень византийской дипломатии — политика, часто применявшаяся в периоды военной слабости и снискавшая Византии незавидную и не имевшую аналогов репутацию за ее коварство. Османы уже сталкивались с этой тактикой во времена правления отца Константина, Мануила II, когда династия едва не погибла в гражданской войне, искусно подогреваемой императором, — эпизод, вызвавший сильнейшее беспокойство Мехмеда. Константин, очевидно, счел Орхана козырной картой (возможно, последней) и решил разыграть ее. С точки зрения сложившихся обстоятельств это оказалось грубым просчетом — и почти необъяснимым, учитывая, что опытные дипломаты вроде Сфрандзи были хорошо осведомлены о политике при дворе Османов. Возможно, этот шаг в большей степени диктовался состоянием финансов в империи, нежели реальной надеждой на возникновение мятежа. Однако для партии сторонников войны при дворе Османов он стал подтверждением того, что Константинополь непременно должен быть взят. Казалось, предложение византийцев было рассчитано на то, чтобы попытки Халила сохранить мир потерпели неудачу, а его позиция при дворе ухудшилась. Гнев охватил старого визиря:
