— Но разве это не естественно — работать?
— А если у нее появится ребенок?
— Тогда она получит право на трехмесячный оплачиваемый отпуск, затем три свободных получаса в день, чтобы кормить грудью.
— А если ребенок появится у вас?
Он ожидал, что его секретарша вздрогнет, но этого не произошло.
— В моем случае будет то же самое.
— Хотя вы не замужем?
— А какая разница?
О чем он говорил с ней? Какая необходимость говорить о подобных вещах? Однако турок продолжал. Это оказалось сильнее его. Остановившись у окна, он позвал Соню.
— Идите взгляните.
И он указал девушке на людей, стоящих перед кооперативом на тротуаре напротив, на самом солнцепеке. Только что разгрузили машину с сухарями, сквозь щели ящиков на мостовую выпали едва заметные кусочки сухого хлеба. И пять или шесть женщин встали на колени прямо на землю, чтобы подобрать эти крошки.
— Ну и что? — спросила Соня.
— Вы осмелитесь утверждать, что эти люди не умирают с голоду?
— Они не умирают с голоду, потому что живы. Разве в вашей стране нет бедных? Разве в Америке, в Германии и других странах не миллионы безработных?
Он снова, как наяву, видел ее в окне клуба, рядом с молодым человеком; Адил-бей снова видел рабочих, слушающих доклад. Он слышал саксофониста, играющего гаммы, в то время как он сам в полном одиночестве бродил по улицам города.
— Что вы можете купить на те четыреста рублей, которые получаете?
— О чем вы толкуете? Я покупаю все, что мне необходимо.
— Об этом вы мне уже говорили. Но теперь я знаю местные цены. Пара ботинок, как ваша, стоит триста пятьдесят рублей. Ваше платье обошлось вам по меньшей мере в триста. Кусок мяса…
— Я не ем мяса.
— Ваш брат тоже?
— Только в том случае, если ужинает в кооперативном ресторане.
— Сколько он зарабатывает?
— Тоже четыреста рублей. Члены партии не соглашаются на зарплаты, превышающие зарплаты обычных граждан. — Неожиданно ее голос дрогнул, но затем девушка твердо добавила: — Мы не несчастны.
— Даже если вам придется стоять в очередях, как этим людям?
— Что ж, встану в очередь.
Адил-бей пытался докопаться до чего-то иного. Мысли скакали в его голове, вызывая легкое головокружение, и он ляпнул первое попавшееся:
— Признайте, что вы принадлежите ГПУ!
— Я принадлежу партии.
Когда консул отсылал посетителей, у него не было никаких конкретных идей, и уж он точно не планировал этот нелепый разговор. Но ему было жизненно необходимо увидеть лицо Сони без этой вечной маски уверенности.
— Сколько вам лет?
— Двадцать, вы знаете.
— Почему вчера вы пошли с этим мужчиной?
— А почему бы мне было с ним не пойти?
— Вы его любите?
— А вы любите госпожу…
Соня не назвала имени, но ее взгляд красноречиво остановился на двери спальни.
— Это разные вещи.
Турок был смешон, отвратителен, и он страдал от этого, страдал до такой степени, что каждая пора у него на лбу сочилась потом. Сведенные брови, бегающие глаза. Мужчина стоял позади Сони, и он чуть было не обнял ее, чуть было изо всех сил не прижал к груди, не начал бормотать неизвестно что.
Но он не осмелился. Это было невозможно, и Адил-бей с ненавистью посмотрел на оба закрытых окна в доме напротив, на раскаленную улицу, на клочок пронзительного синего неба и на свой кабинет — пустой и мертвый.
Тогда он решил сменить тон и небрежно бросил:
— Вы отказались от мысли найти мне приходящую домработницу?
— Я по-прежнему ищу.
— Но вы отлично знаете, что не сможете ее найти.
— Это очень сложно.
— Потому что я иностранец, не так ли? А на любого русского, работающего у иностранца, станут косо смотреть! Он даже рискует навлечь на себя подозрения и заинтересовать ГПУ!
Соня улыбнулась.
— Осмельтесь сказать, что это неправда!
Она отреагировала совершенно не так, как он хотел. Адил-бей надеялся увидеть, как она плачет.
— Послушайте, Соня…
— Я слушаю.
Разве она не должна была ему помочь? Для этого секретарше не требовалось ни говорить, ни совершать каких-либо движений. Достаточно, если бы она потеряла хоть капельку своего спокойствия, стала чуть менее уверенной в себе, не такой, как обычно. Быть может, именно для того, чтобы не поддаться слабости, избежать опасности, Соня вновь заняла свое место в кабинете?
— Вы меня ненавидите!
— Нет, — ответила девушка. — За что мне вас ненавидеть?
— Что вы обо мне думаете?
— Я думаю, что вам было бы лучше вернуться на родину.
Консул задохнулся.
— Вы хотите сказать, что я не способен жить здесь, что я позволил всем этим вашим организациям выбить меня из колеи, что я испугался тайны, которой они себя окружили? Я знаю, что вы думаете! Но я много испытал в этой жизни, поверьте мне! Я полагаю, вы слышали о Дарданеллах? Я провел там целых три года, сидя в плохо вырытых окопах, в которых мы порой передвигались по нескольким слоям трупов! Там не было ни прислуги, ни даже сгущенного молока…
Соня смотрела на консула со своей несокрушимой серьезностью. Она могла бы улыбнуться бахвальству турка, которое прорвалось столь внезапно. Но нет! Она наблюдала за своим собеседником с вежливым любопытством.
— У меня в основании черепа застряла пуля, и ее невозможно извлечь, А знаете ли вы, каким образом во время революции я присоединился к Мустафе Кемалю[4], находившемуся в Малой Азии? Мы влезли втроем в шестиметровый каик и в течение долгих недель болтались по Черному морю. И все это случилось в разгар зимы.
Ему было просто необходимо рассказать Соне обо всем этом, потому что он знал; сегодня у него серая кожа, опущенные плечи. Но порыв прошел, и консул больше не находил слов.
Почему она все время молчит?
Он гордо застыл у окна, чтобы восстановить дыхание и позволить успокоиться крови, бурлящей в венах. Когда Адил-бей повернулся, секретарша разбирала свои утренние записи.
— Соня!
— Да.
— Сегодня ночью мне было очень грустно.
— Почему?
— Потому что ваша постель пустовала. А я не понял.
