19 июля (Азеф как раз живет в Сокольниках и общается с Мазе) уже Зубатов доносит:
«Новый Приятель видел на днях (на даче) Аргунова и у последнего в это же время был Чечик. Получил от них для прочтения брошюру „Наши задачи“ и минскую брошюру „О свободе“. Говорят, что где-то ими ставится типография, так как необходимо выпускать ежемесячный орган. Узнав об отъезде приятеля за границу, высказал желание дать ему поручение к Житловскому…»[53]
Для этой поездки (видимо, опять-таки командировки от компании) Азеф обратился к Аргунову с просьбой помочь в получении паспорта. («Здесь приходится исходатайствовать в иностранном отделе, который может начать разбираться в моем праве на жительство в Москве».) Паспорт Азефу выдали, дали и кое-какие поручения. Но когда в ноябре, вернувшись, Азеф попросил возместить ему потраченные «на дело» 150 рублей, Ратаев ответил отказом («мы его за границу не посылали»). Азефу пришлось вступать в объяснения:
«Неужели Вам не известно, что со всех сторон стараются собрать в пользу революционной литературы и т. д.? Я же приехал не студентом каким-нибудь, а инженером — поймите, что отделаться рублями я не могу, а я был во многих местах и виделся со всеми вожаками» (письмо от 12 декабря)[54].
Пристрастие к мещанской роскоши (дорогим костюмам, ресторанам, роскошным кокоткам) сочеталось у Азефа со столь же мещанской денежной мелочностью и прижимистостью. Между тем он уже получал только в качестве инженера больше 200 рублей в месяц (даже если не принимать в расчет тщательно скрываемое полицейское жалованье). В этом сказывалось, видимо, бедное детство. Но, конечно, не только оно.
Тем временем ситуация вокруг типографии продолжала развиваться.
Идея возникла еще в 1899 году, до появления Азефа в Москве. Станок (деревянный, как указывает Аргунов) был получен из Минска, от Гершуни, а тот раздобыл его у бундовцев. В то время марксисты и социалисты-революционеры еще не считали зазорным помогать друг другу. Об этом, видимо, и рассказал Аргунов Азефу в ту летнюю встречу, о которой докладывал Ратаеву Зубатов. О чем Зубатов, возможно, не все знал — так это о том, как отреагировал на известие о типографии Азеф. Он стал (по Бурцеву!) убеждать своих новых знакомых, что от пропаганды мало проку, что только террор может помочь делу.
Аргунов и Чечик не согласились.
«Мы были принципиальными сторонниками террора, но отводили место ему в ближайшем будущем, после предварительного организационного и идейного объединения, и признавали террор не единичным и случайным, а как систему ударов. Террор Азефа поэтому показался нам достаточно узким, беспочвенным, продуктом заграничных споров и заграничных выводов о русской действительности»[55].
Никто, однако, не заподозрил толстяка-инженера в провокации.
Типографию решено было устраивать в Сибири — подальше от глаз.
В сентябре (когда Азеф находился в Германии) супруги Аргуновы повезли оборудование за Урал. «По пути мы, — вспоминает Аргунов, — заехали в Екатеринбург, ехали по Волге и не видели за собой слежения». Но при попытке испытать станок в переселенческом пункте в Томске оказалось, что он не работает.
Станок перевезли в Петербург. «Решили обзавестись самыми первобытными орудиями (доска и ручной вал)». За технической помощью Аргунов обратился к Азефу.
«Я попросил его сделать тяжелый, но не громоздкий вал (у старого станка был деревянный, огромных размеров). Он согласился, сославшись на то, что у него, как у инженера, есть знакомые на заводе, да и для своих надобностей он может заказать, и это не будет никому казаться подозрительным. Где и каким образом мы думаем ставить типографию, Азеф не интересовался, но он горячо убеждал не делать этого в России, а перенести все за границу. Вообще все наши хлопоты с печатаньем называл „пустяками“. „Главное ведь, террор“, — прибавлял он обычно.
Металлический вал (фунтов в 15 весом) был скоро готов. Его приготовили, по словам Азефа, на каком-то заводе. Я зашел за валом в контору, где служил Азеф, и унес вал в портфеле. Застал я Азефа в отдельном рабочем кабинете, среди электрических лампочек и приборов. Это было в ноябре 1900 года»[56].
О просьбе Аргунова Азеф информировал Зубатова. Вал был предоставлен с его ведома и по его рекомендации.
Типографию устроили в Финляндии (великое княжество пользовалось автономией, полиция там была местная и не особенно усердная в преследовании врагов империи, так что для русских революционеров за Сестрорецком начиналась своего рода вольготная полуэмиграция), в неком «имении», хозяйка которого сочувствовала русской революции.
Работали втроем — Аргуновы и Клавдия Селюк. Женщины за наборщиц, мужчина орудовал тридцатифунтовым валом для ручной катки (тем самым, который изготовил Азеф).
«Станка не было. Была доска и 30-фунтовый вал для ручной катки. Вот и вся „типография“. До остального надо было доходить опытом. Приступили к работе. Набрали первую страницу, и начался опыт. Ничего не получается. Вместо передовой статьи, ряда ее строчек — выходит какая-то мутная грязь с кое-где торчащими буквами и фразами. Начинается отыскиванье первопричины. Растирается иначе краска. Подбивается тут и там шрифт и т. д. Опыты продолжаются. И вдруг из-под валика вышла страница с напечатанным рядом строчек»[57].
В конце 1900 года появился первый номер революционного периодического издания. Название было звучным — «Революционная Россия». Первоначально предполагалось — «Свободная Россия», но в шрифте не хватило нужных прописных букв. Тираж составил 700–800 экземпляров. Печатали его месяц. За это время газету таким тиражом можно было переписать вручную.
Передовица начиналась так:
«В двадцатый век мы вступаем при апогее царской власти. Никогда еще гнет деспотизма не ощущался так сильно, никогда еще издевательства над самыми элементарными правами личности не доходили до таких неслыханных размеров. И конца этому полному обеззакониванию страны пока не предвидится…»
Эта преувеличенная риторика должна была служить моральному приуготовлению к системе ударов.
Но некоторые не ждали сигнала.
14 (27) февраля в Петербурге Петр Владимирович Карпович, бывший студент Московского и Юрьевского университетов, явился на прием к министру просвещения Николаю Павловичу Боголепову, изложил ему прошение об открытии в Чернигове реального училища, дождался, пока министр повернется спиной, — и хладнокровно выстрелил в него. Он даже не пытался скрыться. Карпович был одиночкой, только связан с заграничными кругами социалистов-революционеров. Стрелял он не в какого-нибудь полицейского сатрапа, а в кабинетного ученого, автора учебника римского права. Поводы — определение в солдаты участников студенческих беспорядков, увольнение прогрессивных профессоров и т. д.
